Пинакотека 2001 01-02 - страница 11

. С четкостью, присущей хорошо структурированным культурным моделям, д'Алькье отождествляет Европу и весь мир с Францией, Францию с Великим веком, а Великий век – с Людовиком XIV, замещая его космическим символом Солнца.

Позиция французов была откровенна и однозначна,тогда как восприятие ее в России – мы постараемся проследить историю этого топоса – было гораздо более сложным и двусмысленным.

В царствование Людовика XIV русские посольства прибывали во Францию трижды: в 1668, 1681 и 1687 годах. Хотя жизнь французского двора или, например, версальские фонтаны произвели, по-видимому, впечатление на участников двух первых посольств (третье окончилось полным крахом), донесения этих дипломатов («статейные списки») не содержали никаких личных оценок, несмотря на то, что в России ничего не знали о жизни Франции. О самом короле Людовике XIV донесения упоминали лишь в сугубо официальном, церемониальном плане: дипломатический этикет и, в еще большей степени, отношение русских людей к монархии запрещали, по-видимому (хотя запрет этот оставался неписаным), любые описания личности государя и тем более свободные суждения на его счет.

Положение изменилось во второй половине жизни Петра Великого. В 1705 году царь послал во Францию Андрея Артамоновича Матвеева, своего посла в Гааге; поскольку Россия и Франция находились в ту пору в противоположных лагерях, миссия, возложенная на Матвеева, была крайне деликатной. В Париже он прожил более года. Так же, как и Петр Постников, русский агент, находившийся в Париже с 1703 года, Матвеев был крайне разочарован политической позицией версальского двора, о чем неоднократно сообщал в своих донесениях 2* .

2. Карло-Бартоломео Растрелли (1675-1744) Проект памятника Петру I. 1716 Бумага, карандаш Российский государственный архив древних актов, Москва

Впрочем, Матвеев оставил два текста, свидетельствующих об интересе к Франции, который можно назвать «социокультурным». Первый из них, по всей вероятности, более поздний, – начало статейного списка, где, нарушая все правила жанра, Матвеев, быстро покончив с собственно дипломатической частью, самым подробнейшим образом и с нескрываемым восхищением описывает версальский дворец и парки 3* . Из других источников 4* известно, что он весьма настойчиво добивался приглашения в Версаль, так что его любознательность не подлежит сомнению, восторг же, в который привело его посещение дворца Людовика XIV, был, по-видимому, вполне искренним. Второй текст – смесь статейного списка, путевых заметок и описания чужого государства 5* . В нем Матвеев временами дает волю своим чувствам и высказывает несколько оценочных суждений о Франции и Людовике XIV. Суждения эти носят крайне хвалебный характер: Матвеев восхищен безопасностью, в которой, по его мнению, пребывают во Франции подданные и их собственность; его поражают учтивость и любезность, которые царят при дворе и в свете.

Матвеев готов взять модель придворной учтивости за образец. Его взгляд на французское общество откровенно «королецентричен». Описывая Париж, он особенно подробно останавливается на посещении площади Людовика Великого (ныне Вандомской) и площади Побед; более того, он полностью переводит с латинского на русский надписи, украшавшие в то время пьедесталы памятников королю, установленных на этих площадях. Начинает он свой рассказ с описания внешности Людовика XIV (случай для России небывалый), явно преувеличивая его рост (на наш взгляд, он поступил так по причинам как символическим, так и политическим) и восхваляя его живость и крепкое здоровье. О комплиментах, расточаемых Матвеевым Людовику, мы знаем также из донесения французского дипломата д'Ибервиля: «Он беспрестанно превозносит величие, щедрость, кротость – одним словом, все несравненные достоинства Его Величества. К тем речам, полным восторга и почтения, какие ведет он о Его Величестве, добавить нечего» 6* . Разумеется, подобные восторги в устах дипломата мало что значат и мы не вправе утверждать, что они в полной мере отвечали истинным чувствам Матвеева. Они доказывают другое: русский посол был хорошо знаком с французской пропагандой и мог – по крайней мере на словах – точно соответствовать французской модели, переживавшей тогда период расцвета.