Пир Бабетты - страница 12

Мысли генерала, проносившиеся через многие годы и страны, на мгновение остановились на одной из триумфальных минут его жизни. В Париже он однажды выиграл concours hippique[11] и высокопоставленные кавалерийские офицеры, в том числе князья и герцоги, устроили в его честь обед. Обед был дан в одном из самых модных ресторанов города. За столом напротив победителя сидела дама, прославленная красавица, за которой он давно ухаживал. Она подняла над бокалом шампанского свой бархатный взгляд и без слов обещала осчастливить своего обожателя. Лёвенхъельм вспоминал теперь, что, отвечая на взгляд дамы, он на секунду увидел перед собой лицо Мартины — и отринул его.

Прислушиваясь к звону бубенцов, генерал вдруг улыбнулся при мысли о том, как вечером он будет направлять беседу за столом, за которым когда-то молча сидел молодой Лоренс.

Сыпал густой снег, под ним тотчас исчезал след санных полозьев. Генерал Лёвенхъельм неподвижно восседал в санях рядом со своей старой теткой, уткнув подбородок в меховой воротник.

Когда рыжеволосый дух — сподручник Бабетты — распахнул дверь в столовую и гости из Фоссума медленно переступили через порог, старые Братья и Сестры разжали соединенные руки и умолкли. Но это было благое молчание, потому что в душе они продолжали держать друг друга за руки и петь.

Бабетта расставила посреди стола несколько свечей, и крохотное пламя, освещая черные костюмы и платья и единственный ярко-красный мундир, отражалось в просветленных, чуть увлажненных глазах.

Генерал Лёвенхъельм увидел лицо Мартины при свете свечей, как тридцать лет назад, когда они расстались. Какие следы оставили на этом лице тридцать лет, прожитых в тихом Берлевоге? В золотых волосах теперь кое-где мелькало серебро, чистый, как лепесток цветка, лоб приобрел со временем оттенок алебастра. Но каким ясным и благородным был этот лоб, как спокойно и доверчиво смотрели глаза, а губы были такими нежными и чистыми, словно с них ни разу не сорвалось необдуманного слова.

Когда все расселись вокруг стола, старший из прихожан прочитал застольную молитву, сочиненную самим пробстом:

Гости, склонившие седые головы над молитвенно сложенными руками, при слове «хлеб» вспомнили, что обещали ни словом не касаться этой темы, и в сердце своем возобновили обещание: ни единой мысли не посвятят они пище. Они сели за стол вкусить от трапезы, как то было в Кане Галилейской. И разве Святой дух не пожелал явить себя там с той же полнотой, как в других местах, — мало того, явить себя в самом вине?

Помощник Бабетты наполнил маленькие стаканчики, стоявшие перед каждым.

Гости торжественно поднесли их к губам, точно подтверждая свою клятву.

Генерал Лёвенхъельм, питавший некоторые сомнения насчет вина, которое подают в этом доме, осторожно пригубил из своего стакана. И вздрогнул — он поднес стакан сначала к носу, потом к глазам, потом поставил его на стол в смятении и растерянности.

«Не может быть! — подумал он. — Amontillado![12] И притом лучшее amontillado, какое я когда-либо пивал!»

Чтобы увериться, что чувства его не обманывают, генерал после минутного раздумья осторожно попробовал ложку супа, попробовал вторую и отложил ложку.

«Не может быть! — подумал он. — Настоящий черепаховый суп — и какой черепаховый суп!».

Охваченный необъяснимой паникой, генерал осушил свой стакан.

Обычно в Берлевоге за едой говорили мало, но в этот вечер языки у всех почему-то развязались. Один из старших прихожан поведал о том, как познакомился с пробстом. Другой пересказал проповедь, которая шестьдесят лет назад привела его к обращению. Старая женщина — ей первой Мартина доверила свою тревогу — напомнила друзьям о том, что во всех испытаниях Братья и Сестры во Христе готовы были делить между собой бремя, выпавшее на долю любого из них.

Генерал Лёвенхъельм, тот, кто собирался направлять застольную беседу, рассказал, что собрание проповедей пробста принадлежит к числу любимейших книг королевы, но тут подали следующее блюдо, и генерал умолк.