Пир Бабетты - страница 13
«Невероятно! — подумал он про себя. — Ведь это Блины Demidoff!»
Он оглядел своих сотрапезников. Они преспокойно ели свои Блины Demidoff, не выказывая никакого удивления или особенного восторга, словно только их и ели тридцать лет подряд.
Одна из старых Сестер, сидевшая по другую сторону стола, завела речь об удивительных событиях, которые случались, когда пробст еще обретался среди своих чад, — событиях, которые можно осмелиться назвать чудесами. Помните ли вы, говорила она, как однажды пробст пообещал прочесть рождественскую проповедь в деревне по ту сторону фьорда? Две недели бушевала такая непогода, что ни один моряк или рыбак не решался переправиться на другой берег. Жители деревни уже теряли надежду, но пробст решительно подтвердил свое обещание: если ему не удастся найти судно, которое доставит его к верующим, он пройдет к ним по воде. И что же? За три дня до Рождества буря утихла и грянул такой мороз, что фьорд сковало льдом от одного берега до другого — а такого никогда не случалось на памяти людей.
Подручник Бабетты опять наполнил стаканы. На этот раз Братья и Сестры поняли, что пить им предстоит не вино, — потому что жидкость в их стаканах покрылась пузырьками. Видно, это был какой-то лимонад. И оказалось, что этот лимонад как нельзя лучше соответствует их возвышенному настроению, он словно бы приподнимал их над землей, унося в какие-то более высокие и чистые сферы.
Генерал Аёвенхъельм снова отставил стакан, обернулся к своему соседу справа и сказал: «Но ведь это… Да нет же, это безусловно Veuve Clicquot 1860 года».[13]
Сосед дружелюбно посмотрел на него, как-то смущенно улыбнулся и заговорил о погоде.
Бабетта дала своему помощнику четкое указание: стаканы Братьев и Сестер он наполнит только однажды, а генералу будет подливать всякий раз, как его стакан опорожнится. И генерал быстро осушал один стакан за другим. А что прикажете делать человеку, который чтит здравый смысл, если он не может положиться на собственный рассудок? Лучше уж быть пьяным, чем сойти с ума.
В Берлевоге не раз бывало, что после обильной трапезы люди чувствовали себя отяжелевшими. Но в этот вечер все было по-другому. По мере того как гости ели и пили, они ощущали все большую легкость в теле и душе. Им не приходилось напоминать себе об обещании, какое они дали. Им стало понятно: когда человек не просто забывает о том, что он ест и пьет, а полностью отрешается от всякой мысли о пище, только тогда он вкушает трапезу как подобает праведнику.
Генерал Лёвенхъельм внезапно перестал есть и застыл без движения. Он снова перенесся мыслью в Париж на тот обед, о котором вспоминал, сидя в санях.
Им подали тогда изысканнейшее, вкуснейшее блюдо; Лёвенхъельм спросил одного из своих сотрапезников, полковника Галифе, как это блюдо называется, и тот с улыбкой ответил: «Cailles en sarcophage». И полковник рассказал, что это блюдо изобрел шеф-повар того самого ресторана, где они обедают; эта мастерица кулинарного искусства — ибо как ни Удивительно, речь идет о женщине — известна всему Парижу как величайший кулинарный гений Европы. «И в самом деле, — добавил Галифе, — эта женщина в состоянии преобразить любую трапезу в „Cafe Anglais“ в своего рода любовное приключение, в любовные отношения такого благородного и романтического свойства, когда уже перестаешь различать грань между телесным и духовным голодом и насыщением. Я много раз бился на дуэлях ради красивых женщин, но поверьте, мой юный друг, нет во всем Париже другой женщины, ради которой я так охотно пролил бы свою кровь!»
И вот теперь генерал Лёвенхъельм обернулся к своему соседу слева и сказал: «Но ведь это же „Cailles еn sarcophage“![14]».
Сосед, который в эту минуту слушал описание очередного чуда, бросил на генерала рассеянный взгляд, улыбнулся, кивнул и ответил: «Ну да, конечно, а что же еще?» С удивительных чудес, сотворенных учителем, застольный разговор перешел на более обыденные чудеса доброты и милосердия, повседневно творимые его дочерьми. Старик прихожанин, который первым затянул сочиненный пробстом псалом, теперь про цитировал его слова: