Письма Г. В. Адамовича И. В. Одоевцевой и Г. В. Иванову (1955–1958) - страница 18
, посмотрев на холливудские фильмы.
Ну, хорошо – точка. Напишу, постараюсь, сделаю все, на что способен, честное слово. Только хорошо бы Жорж сделал, если бы прислал свои книжки: я их верну аккуратно, но тут у меня ничего нет. Надо бы вспомнить кое-что. Кстати, Жорж не столько первый поэт в эмиграции, сколько единственный, ибо, читая то, что сочиняют другие, я прихожу в уныние и недоумение. Ну, вот, passons.
Чувствуя в Вашем письме всякие преувеличения и все такое, я утешаюсь, что и насчет здоровья Вашего Вы преувеличили. Да или нет? Дорогая Madamotchka, пожалуйста, не болейте, будьте здоровы на радость мне и всей мыслящей России. Ну, шарики, белые или красные, и у кого же они в порядке? То много, то мало у всех. Главное, хотите жить, быть веселой, любить (c’est tres important>222), а остальное будет само собой. Я бы еще посоветовал: молитесь Богу, но это как знаете, и говорить об этом трудно. Но попробуйте. St. Therese>223 очень хорошо говорила: «ne craignez pas de dire a Jesus que vous l’aimez meme sans le sentir»>224. Т. e. тогда-то это само собой придет, и придет еще многое. Ну, простите за эту мудрость и не примите ее за старческое расслабление.
До развлечений я еще падок, и очень оценил то, что Вы написали о Вашем прокуроре и Спутнике. Но, знаете, Водов способен напечатать, как он напечатал в прошлом году статью из Астрологии, что небесный свод окружен зеркалом и все звезды – это только отражение земли. Я дал это прочесть в переводе здешним астрономам, и они долго ахали и хохотали. А на днях была статья Злобина>225 (не на днях, в сентябре), с такой фразой: «К сожалению, о первородном грехе никто толком ничего не знает…» Действительно, до слез обидно, что никто не присутствовал, когда Ева надгрызла свое яблоко! Впрочем, Вы, кажется, Злобина весьма уважаете, как второго поэта эмиграции. Ах, Madame, Madame, до чего все в жизни глупо и пусто, но, пожалуйста, живите подольше и получше, ибо je vous aime, и целую от лучших чувств Вас и Жоржа. Не сердитесь за возражения насчет статейки. Все будет. А про «ангела моей души» писать долго, но ангел он правда, хотя и дубина. Пожалуйста, ответьте и вообще пишите.
Ваш Г. А.
32. Г. В. Адамович – И. В. Одоевцевой
104, Ladybarn Road Manchester 14 22/Х–57
Дорогая Мадам
«Что думает старуха, когда ей не спится»>226. Вчера я писал Вам, весьма длинно, а ночью мне пришло в голову: не затеяли ли Вы все это в надежде на Нобелевскую премию?>227 Ведь о каких-то шагах Жоржа в этом смысле я слышал уже давно. И вот что хочу рассказать Вам, – тоже вспомнил это.
Было это сразу после известной Вам статейки>228 Жоржа обо мне и всего прочего. Или почти сразу. Я был еще на rue de Ponthieu>229, это помню наверно. Я получил от какого-то неизвестного мне француза письмо с приложением переписки, начавшейся в Стокгольме. Было письмо директора «Figaro», потом еще что-то, а на письме «Фигаро» была пометка, насколько я мог разобрать – Андре Мальро: «Demandez l’amis de Georges Adamovitch»>230. Речь шла о Зайцеве, Гребенщикове>231 и Жорже, т. е. что они такое и какая их valeur>232. Из-за этого всей попало ко мне. Я, хотя был в праведном гневе, превозмог себя и о Жорже написал все самое лучшее, даже с указанием, что «первый» (кажется, указал, и очень хотел бы, чтобы эта бумажка Вам когда-нибудь на глаза попалась!). О Зайцеве тоже написал лестно, а о Гребенщикове, не желая ему гадить, написал, что мало его читал и мнения не имею. Потом я об этом говорил Алданову, с удивлением, что он упомянут не был. Он сказал: «Они обо мне все хорошо знают», и сказал еще, что после Бунина (который в Стокгольме не понравился) никогда русскому эмигранту премии не дадут. И вообще много рассказывал «закулисного»: интриги, просьбы и все такое>233.
Ну, вот я и подумал: не в этом ли дело? Но если в этом, почему было мне не написать прямо? М. б., Вы думаете, что я – как Николай Авдеич>234 – стал бы дуться, завидовать? Могу поклясться, что, кроме удовольствия, во мне это ничего не вызвало бы. Даже больше: самой настоящей радости (плюс надежда на подачку!). Все другие чувства во мне окончательно «переплавились, перегорели», да и миллионной доли расчета на что-либо подобное для себя я не имел никогда.