Письма к жене - страница 38

на которое дурак до сих пор не отвечал. Война же с дворником не прекращается, и вчера ещё я с ним повозился. Мне его жаль, но делать нечего; я упрям и хочу переспорить весь дом — включая тут и пиявок. Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги … и проиграл их. Но что делать? я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь. Всё Тот[375] виноват; но бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси. Письмо твоё не перед мной: кажется есть что-то, на что обязан я возразить — но до другого дня. Пока прощай. Цалую тебя и детей, благословляю всех троих. Прощай, душа моя — кланяйся сёстрам и братьям. Сергей Ник.<олаевич> на днях в офицеры произведён, и хлопочет о мундире.[376]

А. П.

Автограф: ИРЛИ, № 1519.

Впервые: ВЕ, 1878, март, с. 19—20. Акад., XV, № 961.

Основанием для датировки являются слова Пушкина о том, что Сергей Николаевич «хлопочет о мундире». 29 июня С. Н. Гончаров явился к Пушкину уже в мундире (см. письмо 59).

Твоя Шишкова ошиблась: я за её дочкой Полиной не волочился, потому что не видывал, а ездил я к Александру Семёновичу Ш.<ишкову> в Академию, и то не для свадьбы, а для жетонов,[377] autrement.^>а[378] История же о княжнах[379] совершенно справедлива, и я не вижу тут ничего смешного. Благодарю тебя за милое и очень милое письмо. Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет — и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело. Но что ж делать? После завтрого начну печатать Пуг.<ачёва>, который до сих пор лежит у Сперанского.[380] Он задержит меня с месяц. В августе буду у тебя. Завтра Петергофский праздник,[381] и я проведу его на даче у Плетнёва вдвоём. Будем пить за твоё здоровье. С хозяином Оливье я решительно побранился,[382] и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобою сёстры.[383] Serge ещё у меня, вчера явился ко мне в офицерском мундире,[384] и молодец. История о том, как Ив.<ан> Ник.<олаевич> побранился с Юрьевым и как они помирились, уморительно смешна, но долго тебе рассказывать. Из деревни имею я вести неутешительные. Посланный мною новый управитель[385] нашёл всё в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру. Он умный человек, а Болдино можно ещё коверкать лет пять.

Прости, жёнка. Благодарю тебя за то, что ты обещаешься не кокетничать: хоть это я тебе и позволил, но всё-таки лучше моим позволением тебе не пользоваться. Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора. А что кормилица пьянствовала, отходя ко сну, то это ещё не беда; мальчик привыкнет к вину, и будет молодец, во Льва Сергеевича. Машке скажи, чтоб она не капризничала, не то я приеду и худо ей будет. Благословляю всех вас — тебя цалую в особенности.

30 июня.

Пожалуй-ста не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее[386] — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выду, тогда переписка нужна не будет.

Адрес: Натальи Николаевне Пушкиной.

В Калугу на Полотняный Завод.

Автограф: ИРЛИ, № 1521.

Почтовые штемпеля: «С.-Петербург 2 июля 1834» и «в Калуге получ<ено> июля 8 1834».

Впервые: ВЕ, 1878, март, с. 20—21. Акад., XV, № 964.

Ты, жёнка моя, пребезалаберная^>а[387] (насилу слово написал). То сердишься на меня за С.<оллогуб>, то за краткость моих писем, то за холодный слог, то за то, что я к тебе не еду. Подумай обо всём, и увидишь, что я перед тобой не только прав, но чуть не свят. С С.<оллогуб> я не кокетничаю, потому что и вовсе не вижу, пишу коротко и холодно по обстоятельствам тебе известным,[388] не еду к тебе по делам, ибо и печатаю П.<угачёва>, и закладываю имения,[389] и вожусь и хлопочу — а письмо твоё меня огорчило, а между тем и порадовало; если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть ты меня ещё любишь, жёнка. За что цалую тебе ручки и ножки.

Кабы ты видела, как я стал прилежен; как читаю корректуру — как тороплю Яковлева![390] Только бы в августе быть у тебя. Теперь расскажу тебе о вчерашнем бале. Был я у Фикельмон. Надо тебе знать, что с твоего отъезда я кроме как в клобе нигде не бываю. Вот вчерась как я вошёл в освещённую залу, с нарядными дамами, то я смутился, как немецкий профессор; насилу хозяйку нашёл, насилу слово вымолвил. Потом, осмотревшись, увидел я, что народу не так-то много, и что бал это запросто, а не раут. Незнакомых дам несколько прусачек (наши лучше, не говоря уж о тебе), а одеты, как Ермолова во дни отчаянные.