Почти все, что знаю о них - страница 18

Генка подошел к зеркалу, взял с подзеркальника щетку, пригладил волосы, в меру длинные, но аккуратно подстриженные знакомым парикмахером из «Чародейки».

Он стоял спиной к Татьяне, чуть наклонившись к зеркалу, но она видела его в зеркале, смотрящего на себя из своего отражения. Этот цепкий, внимательный взгляд крупных карих глаз, широкие, до скул бакенбарды, почему-то с красно-рыжим оттенком в отличие от темно-шатеновых волос, первые серебристые нити седины… Генка заметил седой волос, решительно выдернул.

— Старею, — искренне пожаловался он Татьяне, держа двумя пальцами длинный седой волос.

— Еще выдернуть? — предложила Таня. Она обрадовалась возможности замять разговор. Ведь Генке все ясно. Просто он решил проговорить вслух, при жене, все аргументы. Вышло убедительно. Для него самого.

А Татьяна Николаевна?

Раньше она кинулась бы в бой против обывательских Генкиных рассуждений. Она бы, сверкая глазами, волнуясь и краснея, сбивчиво убеждала его в единственном счастье — счастье поиска, открытия. Она сказала бы, что вернется работать в школу на полторы ставки, что Нину будет отводить в детский сад, что надо сделать все возможное — только не отказываться от лаборатории, пора по-настоящему заняться наукой.

Раньше!

Лет десять назад Таня была уверена, что из Генки получится большой ученый. У него были данные. Свыше. От бога. От природы.

Много разных распрекрасных данных. Внешних — высокий, стройный, с широким разворотом плеч, с крупными яркими чертами лица и густыми темными волосами — и внутренних: ровный, открытый характер, умница, с юмором, но шутит всегда к месту, не обижая, не высмеивая; а поет! а на гитаре играет!

Тогда весь пединститут боготворил своих бардов и менестрелей. Время такое сложилось для них. Они сочиняли песни и пели о себе, а получалось, что про всех. И переполненный зал студенческого клуба стихал, смолкал и не дышал, как один человек, замирал, когда пели четыре девушки под гитару высокого красивого парня. Генка играл, а Таня, Нэлка, Люся и Русико пели. Песни были свои и песни выпускников их института — известные всей стране; песнями менялись с другими вузами, дарили их друг другу, как футболисты — футболки после окончания запомнившихся встреч.

Они пели, и их слушали целыми вечерами до самой ночи, пока ретивые администраторы, потеряв терпение, не гасили свет в зале. Уходили, пререкались с клубными деятелями, но у подъезда опять гремела гитара, и песни разбредались по ночным московским улицам и переулкам, грустные и веселые, негромкие — для доброй души.

От клуба им по пути было совсем недалеко — до метро. А там поезда развозили их в разные стороны: Русико, Люся и Генка возвращались в общежитие, Таня и Нэлка до «Белорусской» ехали вдвоем, вдвоем торопились к переходу и прощались у того поезда, который приходил первым. Нэлке надо было к «Соколу», а Тане — на «Маяковскую». По дороге от клуба к метро и в вагоне говорили мало, тихо напевали что-нибудь самое в тот вечер любимое, удавшееся. Напевали и как будто не уходили со сцены, и Генкина гитара рубила аккорды, низкий, глуховатый голос Русико помогал им, маленькая, остренькая, колючая как ежик и решительная, как командир, Люся, Люсек, не отставала от подруг…

Редкие пассажиры дремали, покачиваясь, на скамейках. Наверно, им казалось, будто это в их дремах два негромких девичьих голоса все поют, поют, поют… Какую-то незнакомую странную песню с ласковыми словами и простой мелодией.

Возвращаясь от метро домой, Таня чуть ли не бегом бежала от площади Маяковского мимо темного подъезда приземистого старого кукольного театра Образцова; по Оружейному переулку, узкому, с высокими зданиями, мрачными даже днем, когда на глухой и грязной кирпичной стене одного из них даже можно прочитать черными буквами словно на века рассчитанное: «Доходный дом»; перебегала на красный свет пустынную Каляевскую; быстро проходила мимо кинотеатра «Экран жизни», и уже на Делегатской, около уютного особняка Верховного Совета РСФСР, Таня шла спокойно — тут всегда дежурил милиционер, а потом вдоль трамвайных линий, словно по берегу извилистой речки, мимо двух Волконских переулков, весело и круто скатывающихся к Самотеке, сворачивала налево, в свой тишайший Семинарский тупик…