Почти все, что знаю о них - страница 19

Было в Москве такое укромное одноэтажное местечко: улица не улица, даже не переулок — тупик-с. Еще с тех пор не пережитых нами, с тех бабушкиных-дедушкиных времен он сохранил свои несколько насупившихся домишек, булыжники на мостовой, деревья — тополя в два обхвата и даже название — Семинарский. За малостью своей, тупостью и — главное — нетребовательностью он упрямо тянул свой не первый век, как маленькая, сгорбленная, тихая старушенция — чем ближе к земле, тем дольше ходит по ней.

Москву реконструировали: выламывали, корежили, возводили светлые многоэтажные корпуса, а Семинарский тупичок, неухоженный, взъерошенный, молчком ставил на крыши антенны телевизоров, и не видно их было за разросшимися тополями.

Таня негромко стучала в свое окошко, краем глаза замечала занавеску, белую руку мамы, немедленно сдвигающую ее по шнурку, — мама видела только, как Таня уже огибала угол дома, сворачивала во двор, к крыльцу. На крыльце старалась тихо и быстро пройти ступеньки, но они почему-то громче, чем днем, скрипели, и перила скрипели, и железный крюк, на который закрывали общую с соседкой дверь, обязательно громыхая обо что-то твердое, незаметное при свете дня.

Мама шепотом просила: «Тише, весь дом разбудила!»

Таня целовала маму в теплую щеку, они на цыпочках шли по узкому коридору, осторожно подскрипывающему их шагам, на свою половину. Под дверью ровной желтой лентой лежал на полу свет ночной лампы из маминой комнаты.

Быстро закипал на плитке чай. Заваривали в большие старые кружки — мама пила из бабушкиной, с цветами и райской птицей среди них, а Таня из дедушкиной, добытой им с боем на Ходынке. Высокая кружка кремового цвета с красным орнаментом по краю ее, над ручкой, орнаментом, расходящимся от красного царского властного орластого герба.

Таня уже была в халате, в мягких тапочках. Сидела, чувствуя такую усталость, от которой качает, раскачивает, словно бы от ветра — от простых слов. И так все хорошо. Эта ночь после песен. Мамина ночная лампа под шелковым, чайного цвета абажуром с прозрачными бисерными кистями. Душистый горячий чай. Песни — замирающие, остывающие, словно сладко зевающие и укладывающиеся спать внутри, на мягкой душе… Таня то говорит, то напевает. Рассказывает маме про вечер. Внимательная, беспокойная улыбка мамы. Как часто повторяется на разный манер в Таниных ночных негромких новостях: «Генка. Генка! Генка, Генка, Генка…»

Счастливые, спокойные вечера! Вечно бы так жить — в своем дому, с доброй, хотя всегда очень усталой мамой, знать, что она тебя обязательно ждет, и обогреет, и напоит вкусным чаем, не упрекнет — только пожалеет и услышит что-то важное для будущего в твоих рассказах, заметит для себя, но промолчит, поцелует на ночь, подоткнет со всех сторон одеяло. Тихо звякнут шары на ее кровати. Пахнет подушка свежим воздухом… Не в прачечной белье стирали. Кот уверенно и неторопливо пересек комнату, потрескивают доски пола под его тяжелыми шагами, и когти стучат об пол. Берегитесь, мыши! Разбегайтесь, мыши! Это идет важный хозяин дома!

Он вспрыгивает к Тане на диван. Обходит ее со всех сторон, задумчиво дышит над ее головой, вынюхивает все, что ему надо знать про сегодняшний день Тани. Тычется мокрым носом в шею. Таня лениво отводит его морду рукой, и кот еще долго топчется, уминая для себя одеяло в ногах Тани, урчит, ворчит, чихает, плюхается.

Спит дом. Спят его хозяева в нем.

Можно ли было все это продлить, оставить как есть и сохранить — своими бы руками не рушить?..

Все-таки года три студенческой жизни еще прошли более-менее спокойно. Но на четвертом курсе была практика. Татьяна совсем потеряла голову. Практика в ее родной школе, рядом с любимыми учителями, и Генка распределен в эту же школу! Татьяна сияла. Ходила как по облакам — все было в радость, все кстати, все — лучше не придумаешь…

И, конечно, в первый же день практики они вышли из школы вместе.

У ворот приостановились. Таня на правах старожила школы чувствовала себя хозяйкой, держалась уверенно и впервые снисходительно по отношению к Генке — провинциалу, гостю Москвы.