Под ризой епископа - страница 19
Ласковый ветерок тревожил знакомыми запахами леса, от которых Вася отвык в больнице. Голова кружилась от малокровия. Васю не радовало ни весеннее тепло, ни пенье птиц, ни зелень на проталинах. Пробираясь по просохшим кое-где тропинкам, он шел в свое село. Тревога за пропавшего отца все больше и больше щемила сердце.
Показалась Красная гора — Вася невольно ускорил шаг. Дух захватило, когда под горой показались Костряки. На краю поля чуть левее горы стояло в ряд несколько мужиков с лукошками. Вася обрадовался, бросился к односельчанам, но при виде стоявшего перед ними Кожевина остановился. Тот, размахивая рукой, что-то говорил. Ветер относил слова, и до Васи они доносились еле слышно. «Мы сегодня предоставим начать сев нашим детям…» — вспомнил он отцовскую речь здесь же, на этом поле, в день первого колхозного сева. Ему быстрее захотелось присоединиться к ребятам, державшимся почему-то поодаль, и когда до них оставалось несколько шагов, один, коренастый, жестом показал в его сторону, выкрикнув что-то неприветливое. Все враз повернулись к Васе. Чего это они? А Кожевин продолжал:
— Мы не уйдем с нашей колхозной земли, как это сделал бывший председатель! Мы не убежим от трудностей, не будем искать легкой жизни на стороне.
Вася понял, что это говорилось об его отце. «Не верьте ему, не правда это!» — хотел он крикнуть, по обида перехватила дыхание. Вместо того чтобы возразить Кожевину, он круто повернулся и почти побежал к селу. «Это неправда, неправда!» — твердил он про себя.
Вот Вася подошел к первым домам, а там, впереди на взгорке, был когда-то их дом, знакомый до последнего бревнышка, дом, в котором он помнил каждую половицу. Теперь от него осталась одна печь. И эта черная печь, и колодезный журавль с раскачивающейся на ветру бадьей, и чудом уцелевший закопченный забор снова напомнили ему о его сиротстве. Вася немного постоял около пепелища, потом зашагал к дому, в который их переселили после пожара. Он помнил, как из него выдворяли хозяина, как он сердито огрызался на мужиков, выносивших вещи. Окна огромного дома были заколочены. Значит, отец не вернулся. Он побрел дальше. Дошел до ворот дома деда Архипа и нерешительно толкнул калитку. Тихо. Во дворе — ни души. На солнцепеке сушилось ребячье белье. Он вспомнил, что сам когда-то помогал матери полоскать на речке белье, особенно нравилось ему колотить вальком[17], а потом вот так же развешивать во дворе.
Что-то мелькнуло в окне, потом на крыльцо вышла женщина. Вася почему-то подумал, что она непременно спросит, зачем сюда явился сын председателя-дезертира. Что он ей на это ответит? Нота радостно всплеснула руками:
— А, Васек! Пойдем в дом, пойдем, милок. Ребятки, поглядите-ка, кто пришел.
От этих простых неожиданных слов у Васи зачесались глаза. Ребятишки повыскакивали из избы, окружили Васю. Белокурая девочка подпрыгнула и повисла у него на шее.
— Аленка, не дури! Уронишь парня, только что из больницы ведь, — прикрикнула на нее бабка Пелагея, но Аленка только засмеялась. Он попробовал так подняться с ней на крыльцо, однако не смог: больничная койка и дальняя дорога обессилили его.
Шли дни. Поначалу Пелагея опасалась за нового приемыша: приживется ли он в доме? Но Вася оказался на редкость добрым и покладистым. Маленьких не обижал, умел ладить со старшими. Особенно быстро сошелся с Ваньшей и Гришуткой, братьями-погодками, осиротевшими внуками Архипа и Пелагеи. Аленка, приемная дочь, не чаяла в нем души. Жили дружно и весело, хоть и голодновато. Соседские бабы даже шутили, мол, теперь у них две артели: одна — в селе, другая — у Кузьминых.
Через две недели после прихода Васи, в доме Архипа Наумовича был настоящий праздник. Пелагея выскребла остатки муки, раным-рано напекла пирогов с капустой, с сушеной черемухой и калиной и, поглядывая на часы-ходики, поминутно выходила на дорогу. Еще издали в конце улицы она заметила сгорбившегося человека с длинным посохом. Тут она уже не вытерпела, не сдержалась:
— Ребятки, кажись, к нам, кто-то идет. А может, и не к нам вовсе?
Вся кузьминская ребячья артель, помчалась навстречу деду Архипу. Вскоре в избе было шумно и весело; ели пироги и пили чай вприкуску; откуда-то бабка Пелагея достала настоящий сахар, расколола железными щипчиками на мелкие кусочки и положила перед каждым по кусочку. Дед, счастливо поглядывая на всю ораву, вытер намокшие в блюдце усы и сказал: