Под ризой епископа - страница 20

— С завтрева начну вас, мужики, учить делать деревянные ложки и туески. Небось и ягоды не за горами.

На селе нет-нет да возникали разные толки о Федоре Романове. Говорили всякое, но многие все же не верили, будто он сбежал, и так же как семья Архипа, с сочувствием относились к его сыну: бабы при случае зазывали его к себе в дом и угощали, чем могли, совали в карманы кто семячек, кто кусочек сахару, кто сухарь. Но самый дорогой подарок Васе сделал сосед дядя Терентий.

— Прими-ка, сынок, Петюшкину балалайку, его забрали в армию, так ты того… тренькай покуда что, ты ведь мастак играть-то, сам слышал, да и Петр говорил, как у тебя учился.

Балалайка у Васи сгорела вместе со всем добром в доме. Играть же он в самом деле был мастак, и не только играл, но и пел хорошо. Вскоре потянулся к Архиповой завалинке и стар и млад. Вася знал много разных песен, но заканчивались вечера всегда «Сиротинушкой», особенно полюбившейся песней, которую наперебой заказывали бабы.

Многие женщины не выдерживали и подносили к глазам кончики платков и косынок. Расходились не спеша, судачили об удивительной Архиповой семье.

— Вот оказия, — говаривала какая-нибудь растроганная старушка, доживающая седьмой десяток, — отродясь не помню такого, чтобы ребяты от семи матерей жили под чужой крышей дружнее и любовнее, чем семеро от одной матери в родном доме.

— И не сказывай, подруженька, вовек такого не видывали, — поддерживали ее другие. — Дай-то бог всей их ребятне счастья и миру, а Архипушке с Пелагеюшкой доброго здоровья на многие лета.

Иногда Вася, взяв балалайку, выходил на улицу, где молодежь собиралась водить хороводы. Сюда же за ним всегда тянулась целая ватага подростков. Частушки Вася сочинял сам.

— Вась, а Вась, сочини про нашего бригадира, — подсказывали ему одни.

— Вась, а ты можешь спеть про наш скотный двор, где конюшня разваливается, крыша вовсе сгнила и никому до этого дела нет? — спрашивали другие.

Вася, подтянув струны балалайки, немного задумывался и запевал что-нибудь вроде:

Ребята окружали частушечника плотным кольцом и дружно смеялись во время балалаечного проигрыша. Аленка всегда была рядом, справа, следила, чтобы в толкучке никто не мог ненароком задеть музыку и подтолкнуть Васю.

Конец апреля выдался теплым. Рано расцвела верба, среди голых буроватых стволов ольшаника она отливала яркой желтизной. Кузьминские ребята наломали пучки золотистых веток и шумно возвращались домой, чтоб обрадовать деда Архипа и бабку Пелагею, впереди, как вожак, — Вася. На высоких ступеньках крыльца он сразу приметил сидевшую рядом с хозяйкой старуху, одетую во все черное. Его удивили ее восковые щеки и лицо без единой морщинки. На крыльцо вышел заметно ссутулившийся дед, с озабоченным лицом, на котором морщины, казалось, еще глубже врезались в щеки и лоб. Вася вспомнил, что он где-то видел эту старуху. Где? Он хотел вместе со всеми пройти под лабаз, но властный голос остановил его:

— Подойди-кось, Василий. Аль не признал? Вона какой вымахал, совсем большой стал, в отцово родство пошел. Иди-ко, иди ко мне.

Вася передал охапку прутьев Аленке, а сам несмело поднялся по ступенькам крыльца. Старуха, окинув его с головы до ног жалостливым взглядом, обняла длинными холодными руками, неловко погладила волосы, поцеловала в лоб.

— Бабка, я тебе, — она заплакала. — Сирота ты моя, сиротинушка. Мать-то, вишь, бог прибрал, а тебя я разве брошу, родную кровинушку.

Вася не понимал, зачем эти слезы и причитания? Он не любил, когда его жалели: и вовсе он не сирота, ведь живет он в семье, в тесноте да не в обиде.

— Пойдешь ли ко мне, боговый? — спросила старуха и в ожидании ответа настороженно из-под платка смотрела на парнишку, вытирая восковые щеки.

— Зачем мне уходить? — возразил он и, глядя на бабку Пелагею и деда Архипа, словно прося у них защиты, уже более твердо повторил: — Никуда я не пойду отсюда, пока батя за мной не придет.