Под Золотыми воротами - страница 14

Сон ласково гладил Любима по спутанным жестким волосам. «Марьяшка», — крутилось в голове.

Пробудившись на зорьке, Военежич первым делом окликнул дозорных — не было ли кого? Те отрицательно замотали головами. Отец пленницы не явился ни ночью, ни под утро. Или холопки, как просила хозяйка, смолчали, или батюшка разгневался и махнул рукой на непутевую дочь. Отчего-то Любим облегченно выдохнул.

Он заглянул в шатер, Марьяша, свернувшись калачиком и обнимая себя за плечи, спала на краюшке широкой лавки, растрепавшаяся золотая коса мела земляной пол. Любим встряхнул свое сшитое из заячьих шкурок одеяло и, на цыпочках прокравшись к ложу, бережно накрыл пленницу. Пусть поспит, намаялась бедная. Злости на «отравительницу» он не держал — глупая влюбленная баба, да еще и родители, видать, отреклись, чего с нее возьмешь?

Умывшись ледяной водой из ручья, воевода отправился на берег, взглянуть на сонный град. Ветер разметал туман, и Онузский сруб розовел в лучах восходящего солнца, на Дону было тихо и безлюдно. Только одинокая речная чайка камнем ныряла за рыбой, оставляя на воде разбегающиеся колечки.

Владимирский стан медленно пробуждался, кто-то брел омыть очи к реке или ручью, кто-то, памятуя о возможной ночной потраве, спешил проведать лошадей. Кое-где уже весело трещали дровами костры. Протянув руки к пламени разведенного Куном костерка, Любим стряхнул утреннюю сырость и тоже побрел к стойлам.

— Как Рыжуха? — окрикнул он дозорного.

— С Божьей милостью, видать не успела много съесть.

У правого плеча Любима вырос Якун.

— Что за шум ночью был? А то мои бражки вчера раздобыли, перебрал малость, спал как убитый, — он, сморщив лицо, принялся тереть виски. — Поймали там ведьму какую-то, так ли?

— Поймали, — неохотно махнул Любим, понимая, что Якушке уж все расписали в красках, а интересуется сотник лишь для того, чтоб поддеть воеводу ночевавшей в его шатре девчонкой.

— Да говорят, десятники твои на тебя обиду затаили, — как и ожидалось, промурлыкал Якушка, — себе девку на потеху оставил, да еще и получше выбрал, а им поразвлечься не дал, злодеек отпустил.

— Мои десятники не в обиде, я их души от греха плотского спасал.

— А-а-а, а чего ж сам-то не спасся? — подмигнул сотник и тут же скривился от уколовшей изнутри злой иглы похмелья.

— И самого Бог уберег, — Любим вперил в Якуна открытый взгляд. — Девка не простая, крест на шее — чистое золото, и холопки признались, что то их хозяйка. Нарочитого мужа дочь, не иначе. Я их к отцу ее отправил, нам его помощь ох как понадобилась бы. Да только он за дочерью не явился, видать ему все равно, что она у нас сгинуть может.

— А чего ж она, чадь нарочитая[41], у нашего стана околачивалась? Сама коней, сказывают, попортить хотела. Послала бы холопок.

«А действительно, отчего она сама в лапы к нам полезла? Совестливая, не хотела девок одних подставлять?»

— Мученицей за град помереть хотела, чтоб в райские кущи побыстрей попасть, — с серьезным лицом произнес Любим, про то, что Марьяша полюбовница Ярополка он решил сотнику не сказывать.

— Странные эти вороножцы, — опять с силой потер виски Якун, — то переговорщиками детей присылают, то баб воевать отправляют.

— Да вроде как она сама, а отец и не ведает, — справедливости ради, вступился за местных Любим.

— Следить за чадами своими надо, — хмыкнул сотник, — ну и чего ты там, кущи райские-то ей показал?

— Сказал же — не трогал, — огрызнулся Любим.

— И что делать с ней будешь? — не унимался Якун.

— Поглядим, — уклончиво отозвался воевода и зашагал к своему шатру.

Марьяша, протирая сонные глаза, выглянула из-за полога, пугливо покрутила головой и встретилась взглядом с насмешливыми очами воеводы.

— Мне по нужде отойти нужно, — сильно краснея, робко попросила она у Любима.

— Ну пойдем, провожу, — милостиво улыбнулся он, довольный ее просительным тоном.

— Как провожу? — тут же слетело смущение. — Может ты мне еще и подол подержишь?! — возмущенно захлопала Марьяшка ресницами.

— Нет уж, подол сама держи, — фыркнул Любим, — а вот где кущи отхожие покажу. А впредь вон с Мирошкой станешь ходить, — указал он на безусого, белесого как одуванчик паренька, — сторожем при тебе будет. Слыхал, Мирон?!