Подснежник - страница 30

— Мальчишка, да крепкий! — засмеялся Перфилий Голованов. — А ты сам — старик, что ли?

Жорж усмехнулся. Да, стариком его было назвать действительно трудно — через неделю исполнялось двадцать лет. Ну что ж, пускай первая революционная демонстрация в России, как и само их движение, будет делом совсем молодых. Вперед без страха и сомнений!

…Он вышел на ступени собора и остановился. Перед ним колыхалось море голов.

Плеханов поднял руку. Толпа затихла.

— Друзья! — громко, во всю силу легких, крикнул Жорж и почувствовал, как холодок отваги и решимости «зажегся» где-то под сердцем. — Мы только что отслужили молебен во здравие Николая Гавриловича Чернышевского и всех других мучеников за народное дело!.. Вам, собравшимся здесь, давно пора знать, кто такой Чернышевский!.. Это писатель, сосланный двенадцать лет назад на каторгу в Сибирь за то, что волю, данную царем, он назвал обманом!.. Не свободен тот народ, говорил Чернышевский, которому за дорогую цену отдали пески и болота, невыгодные помещикам!.. Не свободен тот народ, который за эти болота отдает царю и барину больше, чем сам зарабатывает, у которого розгами высекают тяжелые подати, который продает последнюю корову, лошадь, избу, у которого лучших работников забирают в солдатскую службу!.. Нельзя назвать вольным и городского рабочего, который, как вол, работает на хозяина, который отдает ему все свои силы, здоровье, свой ум, свою плоть и кровь, а от него получает сырой и холодный угол да несколько грошей!.. За эту святую истину Николай Гаврилович Чернышевский сослан в каторгу и мучится там и до сих пор!.. Таких людей не один Чернышевский, их было и есть много!.. Это декабристы, петрашевцы, нечаевцы, долгушинцы и все наши мученики последних лет!..

Раздались свистки городовых. Плеханов повернулся в ту сторону, откуда доносились свистки. Перфилий, Сентянин и Митрофанов придвинулись вплотную к нему. Вася Андреев, спустившись со ступеней, искал в толпе мальца, Яшку Потапова, который сразу после окончания речи должен был выкинуть над головами знамя. Иван Егоров, закрывая оратора своими широкими плечами молотобойца, стоял перед Жоржем на две ступеньки ниже.

— Говори! Говори! — выдохнула толпа. — Пускай говорит!

Жорж взглянул в толпу и прямо перед собой увидел старых знакомцев — Семена и Павла Егоровича, приходивших к нему на квартиру в ту памятную, самую первую, встречу с фабричными.

— Давай крой дальше, не боись! — крикнул Семен. — Обороним!

— Друзья! — снова обернулся Жорж к толпе. — Все наши мученики стояли и стоят за народное дело!.. Я говорю народное, потому что его начал и продолжает сам народ!.. Вспомните Степана Разина, Емельяна Пугачева, Антона Петрова!.. Им всем одна судьба, одна участь — тюрьма, каторга, казнь!.. Но чем больше они выстрадали, тем больше слава и память в народном сердце!.. Да здравствуют мученики за народное дело!.. Мы собрались здесь, чтобы перед всем Петербургом, перед всей Россией заявить нашу полную солидарность с этими людьми!.. Их знамя — наше знамя!.. Вот оно!.. На нем написано: «Земля и воля крестьянину и рабочему!..» Да здравствует «Земля и воля»!..

— Ура-а! — закричали снизу Семен и Павел Егорович. — Ура-а-а!!!

— Да здравствует социальная революция! — кричали в толпе. — Да здравствует земля и воля!

Из толпы вынырнул Яшка Потапов — лицо красное, картуз на затылке. Взмахнул руками, и красное полотнище с двумя словами «Земля и воля» заполоскалось над головами.

— Ура-а!! — надсаживаясь, заорал Иван Егоров.

— Ура-а!! — закричали рядом Сентянин, Перфилий и Митрофанов.

— Ура-а-а!! — кричали текстильщики и металлисты.

Студенты захлопали. Рукоплескания были сильные, дружные, громкие. Несколько человек подняло на руках над толпой Яшку Потапова со знаменем в руках. Жорж почувствовал, как все внутри у него восторженно сжалось, вспыхнуло пронзительной молнией счастья. Вот оно! — то желанное мгновение борьбы за народное дело! Вот она! — та прекрасная и высокая минута полной растворенности в деянии для народа, в жизни для народа — для Митрофанова, Перфилия, Семена, Ивана Егорова, Васятки, Аверьяна! Вот он! — возврат народу неоплатного долга всех его дворянских предков — отца, дяди, деда, прадеда, — десятками лет безнаказанно терзавших народ.