Поездка в Липецк - страница 8

— Где, где мираж? — встрепенулась Нюрка.

— Какой такой мираж? — Бабушка тревожно заерзала, приготовилась испугаться.

— Да вон, воду видишь?

— Вижу.

— Откуда вода-то на дороге? Дождя ж не было? Блазнится от жары.

— Ой, штой-то будет. Это к худу блазнится, — застонала бабушка, — ты б не гнал, Дрын, полегонечку, а?

— Ба Ду…

— Ничего, бабка, с Богом, не боись, не разнесу.

— А то мне всегда к худу морок бывает. Вот как отец-то нас в Грузию увозил — уж как не хотела я ехать, как не хотела. Только-только наладились и корову былу купили, как встал на своем — едем и едем.

— Заскучал дед, потянуло, конечно, на родное…

— Вот собралися, всё, сидим в пустом доме, машину ждем. Анютка маленькая у меня в одеяльчике завернута, Василия не было еще, и так тоскливо мне — рыдала бы в голос, и всё, да отца боюсь. И слышу вдруг, на чердаке так-то тихохонько играет — курлы-курлы, вот есть такие, ручку крутить.

— Шарманки.

— Как на шарманках кто наигрывает, и грустно-грустно так, аж жуть меня взяла. И отец былу призадумался, загурился: “Знать, Дуня, не на добро едем”. Може, одумался бы, да машина загудела, стали вешши носить — и все смолкло. Так и промаялись мы там, и жизни нам не было, последнее растеряли и вйрнулись, — повысила голос бабушка. От ее рассказа стало жутко.

А лужа все не исчезала, только меняла свои очертания, и блеск ее казался неестественным — так блестит море на переливающихся календариках с японками в купальниках.

Не хотелось потерять это ощущение страшного и таинственного. Все ждали от бабушки продолжения рассказов, и она почувствовала это и не торопясь продолжала:

— Иные бабы брешут, плетут чего-ничего, а я — не, что было со мной, то и говорю, а чего не былу — того не говорю. Теперь что же… в войну это было. Морозы стояли, и голодуха, а мы уж осиротели, я старшая. Все пишшат, есть хочут, а дома ни крошечки, страсть. Теребят меня за подол, пристали, убежала я от них в лес, забилася в чащу, легла в сугроб, думаю: “Нету больше моих сил, замерзну!” Мороз — аж треск по всей дебре идет, а на мне платочек плохонький да телогреечка рваненькая, рукавиц не былу. Лежу, не движусь, и что за дела — не холодну мне ни капли, будто лето. “Нет, — думаю, — чтой-то тут не то, не велит Бог помирать”. Глядь — звезда не звезда, ракета не ракета по небу пошла, туды, туды, за овраги. Любопытно мне сделалось — дай, думаю, погляжу, что там есть такое. Побежала к оврагу и аж от леса вижу — ташшится ктой-то на санях. Подъехал ближе — мужик, оказывается, знакомый. “Что, Дуня, — спрашивает, — ты тута?” — “Так, мол, и так, — отвечаю, — ребятишек кормить нечем, пошла (вру уже), может, Бог что пошлет нам, пишшу какую”. — “И то, — говорит, — Бог вам послал — на, возьми”. И дал мне картошек, штучек несколько, мерзлые такия, с гнильцой. Я скорее домой. Огня не былу, так сырые и поели, с кожурками.

После паузы сказал дядя Виталик:

— Это, бабка, такое бывает в минуты сильного душевного напряжения, что ни мороза, ни тяжести не чуешь. Вон как, говорят, старуха одна из пожара сундук выволокла и померла, а его потом мужики вшестером еле с места сволокли.

— Може, и так.

— Или вон взять Наташку вашу — как она снега рассекала, тоже в пальтишке одном, с “Победы” каждый вечер бузовала.

— Наташка да… на девку все дивовались — как ни сдерживали ее, каждый вечер к Семке нашему припиралась, уж он и не знал, бедный, куды от ней и схорониться, — засмеялась бабушка.

Надюшка деланно засмеялась:

— А теперь Наташа, не зная, куды от Семки схорониться, как с топором-то нагряня!

— И то! Хотела — получила. Женила парня обманом, а теперь жалится. Всё поля мерила, придет по пояс в снегу, просохнет чуток — и назад. Семка к ней иной раз и не выйдет, дай-кась Зинка ее до поворота проводит!

Две большие птицы вылетели из посадок и тяжело, низко закружились в небе, казалось, будто что-то давит им на крылья, ровно распределяя вес.

— Кобчики кружат, — сказал дядя Виталик.

Птицы зло и подавленно кричали. Одна резко развернулась и вдруг ударилась грудью в лобовое стекло. В машине стало сумрачно, большие крылья с черно-коричневыми крапинами распластались по трещинам, выступила темная кровь. Бабушка ахнула, Надюшка взвизгнула и лягнулась, дядя Виталик выругался. Было так странно, что птица разбилась и умерла, и еще более странно, что она так и осталась на стекле. Зеленый “Москвич” завилял на пустынном шоссе, птица чуть сползла набок, но не упала.