Поэзия «воли к силе и воли к жизни» (С. Надсон) - страница 3

Надсон пошел вскоре далее в этом направлении, раскрыл более, чем «кто-либо другой из его сверстников, содержание душевной жизни «одинокого» человека «восьмидесятых годов», полнее других передал «разочарования» и «сомнения», преследовавшие этого человека, тоску и отчаяние, угнетавшие этого человека…

Особенно углубиться во внутренний самоанализ Надсона заставляли факты его неудачно сложившейся жизни – его зависимое положение, его происхождение[3], чрезмерная нервозность его натуры, рано развившаяся и быстро прогрессировавшая болезнь, потеря близких ему людей и т. д.…

Но, не видя вокруг себя ничего положительного, заявляя, что на арене современной ему обыкновенной жизни «одно ничтожество свой голос возвышает», замечая вокруг себя только фигуры «фарисеев» и «торгашей», – в то же время преследуемый неудачами в личной жизни, – он, тем не менее, не реагировал на «удары враждебной судьбы» тем пессимизмом, который Ницше называет «романтическим». Другими словами, он не отступал малодушно перед опасностями, перед «страшным и трагическим, свойственным всякому бытию».

Так восклицает он в одном стихотворении. Он не отдает «сердца на служение» призракам. Он старается подвергать все явления жизни «мучительным сомнениям», беспощадному анализу. Беспощадный анализ доставлял ему даже наслаждение. Еще мальчиком он подметил в себе эту психологическую черту. «Находят, что беспощадный анализ – мученье, – писал он в своем дневнике. Я, наоборот, нахожу в нем какое-то особенное наслаждение, особенное удовольствие, похожее, как мне кажется, на то удовольствие, которое чувствовал Пьер Безухов, объясняясь с Элен»…

Стремление смотреть в лицо «опасности», в «трагическую глубину жизни» резко выделяло его из толпы современных ему» пессимистов», завязших в «болотных трясинах» и не шедших далее поверхностной «разочарованности». А способность испытывать удовольствие от этого стремления – уже служила первым признаком того, что Надсону не была чужда «воля к трагическому», о которой говорит Ницше.

И, действительно, в произведениях Надсона мы находим ясно выраженный культ страдания.

Он рассказывает в одном стихотворении, как после томительно долгого дня ему удается уйти в тишину своего «одинокого угла» и там насладиться страданиями.

Несмолкавшая боль «зияющей в его душе раны» заставила его обратиться к тому же способу «врачевания», к какому пришел и Ницше. Подобно последнему, Надсон нашел противоядие против угнетавшего его недуга в самих страданиях. Он благословлял страдания.

Страданиями он «оградил» свою душу от «пошлой суеты земного бытия»… Только там, где «что ни миг, то боль, где, что ни шаг, то зло» – он чувствует прилив жизненной энергии, только там его посещает творческий экстаз,

Он жаждет «нечеловечески великого страдания», того самого страдания, которое носит в своей груди отшельник Заратустра… Страдания придают, по мнению Надсона, особенно высокую ценность жизни. Перенесший страдания, по его мнению, именно «открывает жизнь, как совершенно новое, находит в ней своеобразную прелесть. Надсон любит описывать радости этой» ново-открытой жизни».

Он рисует часто картины грозы – символ «великих» страданий – и картины жизни, освеженной «грозой», – говорит о том, как oсoбенно «хорош покой остынувшей природы, когда гроза сойдет с померкнувших небес», как после грозы оживают цветы… «влажно дышут воды, как зелен и душист залитый солнцем лес!..»