Погода завтра изменится - страница 6
Боже мой! Страшно подумать еще и потому, что тебя никто не посылал, а поехала ты все-таки по своей глупости.
Встретила на днях Лелю. Она не поступила в театральное и пошла на завод. Привет тебе передавала.
Боже мой! Какой-то сумасшедший век! У меня от разных дум голова идет кругом. Атомные станции, спутники, ракеты... Дети уезжают за тридевять земель, будто в родном доме им места не хватает. Ритуся, моя родная, приезжай. Слышишь, немедленно приезжай! Сдашь в институт. И все у нас будет опять хорошо...»
«Ритуся, здравствуй!
Получил твою записочку. Рад за тебя безмерно. Ты уже самостоятельный человек. Таким краном управляешь!
Вспомнил свою молодость и, честное слово, позавидовал тебе: ведь я в твои годы о такой профессии и мечтать боялся. Это потом, позднее, все пришло...»
— Разные они у тебя, — сказал я, возвращая письма, и вздохнул: интересно, какие были у меня родители? Это же вообще черт знает что — не знать своих родителей. Может, и не было их у меня? Святая наивность.
В магазине Рита выбрала четыре партии шахмат. Я растерялся.
— У меня денег только семь рублей.
Пришлось взять две партии. Я уверял:
— На первый случай хватит. У нас шахматистов не ахти как много... А там видно будет.
Рита приглашала зайти к ней в общежитие, но я отказался и на попутной машине уехал обратно на стройучасток.
Другого выхода у меня не было.
VI
Чужая воля
Когда остался позади тряский проселок и машина выскочила на тракт, я подумал о том, что все произошло против моей воли.
Во-первых, встреча с Ритой не входила в мои планы. Во-вторых, если бы не эта встреча, я сидел бы сейчас в вагоне и ехал по направлению к Новосибирску. Обидно стало. Вся жизнь, вернее, все, что происходило в моей жизни, случается против моей воли. Сегодня я решил быть самим собой и полагаться только на себя, на свою волю. Увы, не удалось это и сегодня.
И вот я возвращаюсь несолоно хлебавши. Да к тому же с этими дурацкими шахматными коробками. Шофер несколько раз покосился на них и спросил:
— Культпредметы?
Я промолчал. Я ненавидел сейчас и эти шахматы, в которых ни черта не разбирался, и эту грязную, осклизлую от бесконечных дождей дорогу, и шофера, и Риту, и даже букву «а», которую непонятно почему поставили в алфавите первой... Я ненавидел весь мир и себя — какую-то там частицу этого мира.
Мыслям было тесно в голове, и голова от этого казалась невыносимо тяжелой. Два года назад я встретил человека со странным именем Жак. Мне исполнилось тогда шестнадцать, и в кармане у меня лежал новенький паспорт. Это давало мне право быть самостоятельным. Я ушел из детдома и поступил на вагоноремонтный завод. Мне дали в руки дрель и заставили сверлить по дереву. Работа несложная, но к концу смены руки так уставали, что я едва шевелил пальцами. Однажды, когда я выходил из проходной, чья-то ладонь мягко легла на мое плечо. Я оглянулся. Мужчина неопределенного возраста — лет тридцати, а может, и сорока — с улыбкой заглядывал мне в глаза.
— Устал?
— Не очень... — сказал я. — Руки только слегка.
— Х-м... слегка, — иронически протянул он. — Это тебе, брат, работа, труд, а не какие-нибудь там штучки...
Слова были твердые и многозначительные, и это как-то сразу располагало. Потом мы встречались каждый день. Иногда после работы заходили в закусочную и выпивали по кружке теплого горьковатого пива. Не больше. Жак работал в соседнем цехе, и я удивлялся, чем я его привлек. Спросить об этом я не решался. Мне льстило быть рядом с этим суховатым, очень вежливым, даже интеллигентным человеком.
Жак относился ко мне, как равный к равному, но это казалось только на первый взгляд. В выражении его лица, и во взглядах, и в скупых жестах сквозило превосходство. Жак говорил: «Попрошу тебя», «Если можешь...», — а для меня это звучало как приказ, и я неукоснительно подчинялся этим вежливым просьбам. Уже в дни судебного процесса, когда меня вызвали в качестве свидетеля по «делу Кравцова» (это был Жак), я с какой-то внутренней дрожью смотрел на его сухое, пемзово-серое лицо и впервые по-настоящему, остро, почти физически ощутил силу этого человека.