Поговорим о странностях любви - страница 55

Благодаря Снегурочке я узнал, что наступает год обезьяны. Поэтому в новогоднюю ночь надо иметь что-нибудь красное и никаких золотых украшений. Ты бы видела, как старательно она собирала у больных кольца и цепочки, а взамен выдавала им красные лоскутки!

(Прости — звонят из приемного покоя.)

Ничего особенного: очередной «грек». Если привозят побитого пьяного, его кладут в специальном закутке приемного покоя — «в греческом зале». Когда «грек» немного очухается, его можно осмотреть и привести в порядок. Моему кто-то расплющил нос. Судя по его лапищам, он в долгу не остался. Даже меня пытался шваркнуть. Несмотря на это, я аккуратно промыл и зашил все, что оставалось от его носа, потом пошел по другим отделениям.

Помнишь ли ты наш больничный двор, кошек на заборе (надпись «Спартак» уже стерлась), кирпичи, сваленные у стены? Так и лежат. Нашу больницу легче, наверно, снести и на ее месте построить новую, чем латать и перелатывать каждый год. Но если она исчезнет, я буду жалеть о ней. Тумбочки с квадратиками рафинада и влажными следами чашек на зеленой клеенке, «свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой», палаты, разграфленные лунным светом, старинные гравюры в профессорском кабинете: черти в аду оперируют эскулапов вилами; синие бесконечные коридоры, подванивающие мочой, тени в байковых халатах, огоньки сигарет на лестнице, студенты, осторожно подходящие к больному, больные, подозрительно косящиеся на их неумелые, угловатые движения: «Ничего, научатся»; настойчивая вязь «Минздрав — Минздрав — Минздрав» на пододеяльниках; старый сад, платаны, у которых дупла запломбированы, как зубы; в столе у сестры-хозяйки груда алюминиевых ложек с открученными черенками (из них больные делают отмычки, чтоб удирать на ночь). Как это поется: «Не каркай, ворона, не каркай, мне рано еще умирать, я ночью пойду с санитаркой в зеленую рощу гулять…»

Гулкий кашель бессонницы, женщины, поддерживающие руками животы, парикмахер дядя Яша, который точно предскажет, кто идет на поправку, а кого он сегодня бреет в последний раз; травматология, где среди застывших в гипсе рук и ног висит под потолком телевизор, с экрана улыбаются хорошенькие мелкозубые дикторши, а элегантные прибалтийские актеры красиво стреляют друг друга или делают вид, будто они биржевые маклеры, но здесь веришь и этому: боль — лучший источник веры, боли нужно во что-то уткнуться, забыться, спрятаться, как испуганному ребенку; слышится топоток профессорского обхода, скрипит старый паркет, весь в зигзагах от кроватных колесиков; суета предоперационной, живая ткань, мягко расступающаяся под скальпелем, гной из ушей; глаза, в которые стараешься не смотреть, а они ловят, ловят твой взгляд; осунувшиеся за ночь жены цепко следят за руками медсестры, которая берет добытую с таким трудом ими, женами, ампулу: не разлила бы, не украла… И, наконец, минута, когда из операционной выезжает каталка с больным. «Доктор…» — «Все в порядке». И оно действительно в порядке, иногда хочется даже самому оглохнуть, чтобы понять, что это такое — вдруг снова начать слышать! Вечер, операционную облучают кварцем, моют для новых больных, и все надо начинать сначала. «Я встану, воспряну и воздух вдохну, как вино. Забуду, что больше не встану, забуду, что умер давно…»

Вернемся к нашим праздникам. В полночь все, кто был свободен, на минутку собрались в ординаторской. Вечно озабоченный ургентный хирург Илюша Хаис, моя операционная сестра Лера, рентгенолог Алифанов, смахивающий на детектива в своих неизменных черных очках — чтобы глаза сразу привыкли к темноте рентгенкабинета, уже слегка отпраздновавший Заремба из реанимации, плотоядно потирающий волосатые ручищи, которые торчат из рукавов застиранного зеленого халата. Чуток посидели, и я спустился к Зарембе.

У реаниматологов комплекс неполноценности: больные к ним попадают без сознания и не знают своих спасителей, поэтому впоследствии не делают никаких попыток их уважить. Заремба тащит больного с того света, но стоит пациенту прийти в себя, как его сразу же переводят в обычное отделение. А если кто и запоминает реаниматологов, то предпочитает поскорее забыть: кому охота вспоминать, что побывал на том свете?