Поколение влюбленных - страница 39

Конечно, он слышал. Но молчал. Ждал, пока моя злость остынет.

Я знала, чего он ждет, и распаляла себя еще больше:

— И ты еще меня пробовал обвинять в эгоизме! Ты самый большой эгоист из всех мужиков, которых я видела. Знаешь, в чем истина? В том, что ты пытаешься спрятаться от самого себя. Я даже догадываюсь почему. Ты винишь себя в смерти Лизы. И знаешь, пожалуй ты прав. Ты виноват! Если не заметил того, как она близка к самоубийству, — ты виноват! А теперь поздно, Матвей. Нельзя искупить свою вину поиском ответов на бессмысленные вопросы. Поздно изображать из себя рыцаря, атакующего ветряные мельницы. Ты хоть понимаешь, с кем воюешь? Ты пытаешься бороться с самим ходом жизни. Твое чувство вины грызет тебя, Матвей, а ты пытаешься его обмануть. Все твои якобы благородные порывы сводятся к тому, чтобы бросить косточку своей совести. Нечестно это, Матвей. И не надо меня впутывать в свои разборки с самим собой.

Он слушал мои обвинения, прислонившись спиной к стене, и его затылок упирался в бледно-зеленый лист на обоях в районе выключателя. Лицо Матвея было бесстрастным и желтым, и я впервые заметила, что под глазами у него темные синие впадины, а губы исполосованы мелкими трещинками.

— Ты закончила? — спросил он, поднимаясь на ноги. Медленно вставал, словно тело было неподъемной тяжестью.

— Да, — сказала я.

— Может, ты права, Саша, — голос у него был такой же бесстрастный, как лицо, — только это все равно. Каждый спасается от своей совести, как умеет. Анна вон в монастыре заперлась, грехи замаливает. Ты, как моллюск, забралась в раковину и делаешь вид, что тебе наплевать на весь мир. Ванька Мухин уходит в очередной запой. А я, дурак, вызываю на дуэль ветряные мельницы. Но знаешь… лучше сойти с ума в бессмысленных попытках изменить мир к лучшему, чем окончательно превратиться в растение. Ты — растение, Саша. Для чего ты живешь? Чтобы раз в неделю радовать своим явлением родителей? На твоих глазах умирают десятки людей, а ты пьешь жизнь, как микстуру — морщась, с брезгливой гримаской! Для чего ты живешь? Чтобы получать удовольствие от своей дурацкой каши и кефира?

Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы словесная драка прошла безболезненно. Мы били друг друга под дых, по самым чувствительным точкам. Мы говорили друг другу правду. Ту самую, которую обычно все знают, но не обсуждают вслух. Потому что страшно.

У меня перед глазами стояло улыбающееся лицо Ильи. Но даже всей силой воображения нельзя было отделить от него серый ореол, опустившийся до бровей.

— Боязнь ошибок приводит нас к самым страшным ошибкам, — сказал Матвей и пошел к дверям.

Сидя на корточках, он зашнуровывал кроссовки, а я стояла над ним, обхватив себя руками, словно озябшая. Хотя на самом деле мне было душно, на лбу выступила испарина.

— Счастливо оставаться, — буркнул Матвей, отдуваясь. Определенно, он был не в форме.

— Во сколько завтра мы едем? — спросила я.

Со стороны мы, наверное, были похожи на ежика и медвежонка из моего любимого мультфильма «Ежик в тумане». Покрасневший возбужденный Матвей говорил и говорил, задыхаясь от своих собственных слов, делал короткую паузу и снова повторял одно и то же. Он сидел ко мне вполоборота, вцепившись левой рукой в спинку скамейки и энергично взмахивая правой. А я молчала рядом с ним, по старушечьи сложив руки на коленях, с прямой спиной и сведенными от напряжения плечами. Мне казалось, что как только я открою рот, то заплачу. Не хотелось говорить ему. Я-то знаю, каково это, когда твоя последняя надежда вдруг оказывается пустым фантиком.

…Но я опять увлеклась эмоциями, а нужно рассказывать по порядку, иначе зачем вообще рассказывать.

Утром мы поехали в стационар. Приятель Матвея оказался заместителем главного врача и очень приятным мужчиной лет тридцати с шикарными мушкетерскими усами. В его кабинете мы сняли верхнюю одежду и облачились в белые халаты. Мой халат был приталенный, с кокетливыми голубыми манжетами.

В отделении недавно сделали ремонт. Шоколадный линолеум еще не успел утратить гладкость и тускло блестел под светом электрических ламп. В коридоре были шероховатые стены, отделанные под розовый камень «жидкими» обоями. Двери в палаты целомудренно скрывали мир пациентов за непрозрачными, словно покрытыми инеем, стеклами. Только пахло здесь все равно тем же горьковато-приторным ароматом лекарств и дезинфекции, которым пропитаны все больницы. Никакой ремонт от него не избавит.