Покушение на зеркало - страница 8

Со временем получалось так гладко, что, выйдя у Дома печати, я позволил себе тормознуть у книжного развала, мимо которого трижды в неделю проходил не взглянув. Агрессивное лакированное разноцветье обложек на лотках, похожее на длинные клумбы из бумажных цветов, выложенные сотрудниками погребальной конторы к юбилею своего начальника, меня, закоренелого книжника, раздражали.

Возможно, что среди вакханалии кровавых детективов и первобытно-любовных романов знаток и смог бы откопать нечто стоящее прочтения. Но я об них руки не марал и даже втайне гордился этим. Я брезглив и считаю, что ковыряться в венках над картонными гробиками, начиненными трупами, неинтеллигентно. Хотя, если честно, снобизм мой частично объяснялся и причинами вполне материального свойства… Но вот сегодня — ну и день! я почему-то взглянул. И ахнул от приятнейшей неожиданности: коричневый томик нагибинских «Дневников» умоляюще глянул на меня из-под полуголой блондинки, которую пытался удушить не поместившийся целиком на обложке скуластый амбал. И цена!.. Господи, да ведь для меня сегодняшнего, меня многоденежного это же совсем даром!.. Улыбка на моем лице была, видать, настолько лучезарна, что вахтер Ереваныч — а вообще-то он Юрий Иванович — изумленно вскинул седые кустики бровей и тоже осклабился во все свои… уж не знаю, сколько у него там железных зубов. А когда я, зажав обретенного наконец-то Нагибина под мышкой, поднялся на свой третий этаж, на площадке со мной столкнулся технический редактор Зяма Краснопольский, самый лысый человек Среднего и Нижнего Поволжья, как он не без гордости себя называл. И, пожалуй, имел на то право. Его длинный череп с далеко отквашенным, как у древнего египтянина на фресках, затылком был начисто лишен не только пушка, но и малейших точечных намеков на то, что волосы на этой сияющей золотом тыкве когда-либо были. А ведь Зяме не стукнуло еще и сорока! Чтоб добиться такого совершенства, начинать лысеть ему, наверно, пришлось класса с четвертого.

— Феличе, ты зря торопился, служака, — забормотал он, останавливаясь и пытаясь силой вытащить у меня из-под руки книжку. — Главаря не будет до послеобеда, в арбитраж умотал, а полупахан опять на больничном, вот так!.. А-а! — скривился он, выдрав все-таки книгу и разглядев автора. Почитай, почитай, но смотри — желчью мочиться будешь, ты это учти! Как он, подлец, Ахмадуллину с этим… как его?… Окуджавой приделал — ну, полный отпад!.. Если мне позвонят, скажи, появлюсь через час… Нет, через полтора. Ну, дуй, дуй, служивый классик!..

Не-е-т, чтоб такое везение — это уж, знаете ли, слишком! Если что и портило мне сегодня настроение — хотя полученный гонорар и держал его планку непривычно высоко — так это перспектива предстоящего объяснения с Карповичем, директором и соучредителем АО «Издательство „Парфенон“», в просторечии — «главарем», под началом которого я имею счастье служить ведущим, но далеко не главным редактором. В десять тридцать мне надлежало быть на планерке, в одиннадцать тридцать меня ждали в редакции областного телевидения. Успеть туда я никак не мог. Предстояло отпрашиваться у Карповича, а не будь того на месте — у главного редактора Махнева, он же «полупахан». Клички — иногда удачные, чаще не очень — Зяма напридумывал всем, вплоть до корректорш. Но прижились немногие, в частности — эти. Впрочем, прилипло и ко мне: «служивый классик».

Вроде и безобидное это прозвище имеет, увы, достаточно обидные основания.

Некогда, а если точнее — лет пять-семь-девять назад — я не без удовольствия ощущал себя писателем, больше того — популярнейшим в области прозаиком. Мои книги можно было купить лишь по крепкому книготорговому блату либо на партийных пленумах никак не ниже городского уровня. Помню, как приятно было мне однажды подслушать умственный разговор шедших впереди меня по тротуару подростков. «Она, дура, даже „Длинное облако“ не читала!» — громко возмущалась тонконогая девчонка с портфельчиком. И эта уничижительная интонация по отношению к неведомой мне невежде прозвучала даже для моего избалованного в те времена авторского слуха райской музыкой. Народное признание — это вам не реверансы дежурных критиков. Возможно, мои романы и повести по большому счету и не были так уж хороши, в условиях дефицита и вареный рак, известно, сходит за красную рыбу. Но писательское существование «на вольных хлебах» делало мою жизнь, во-первых, осмысленно оправданной, а во-вторых, вполне удовлетворительной материально. Машину я так и не купил, но зато и поездил по европам изрядно, что было тогда не всякому дано. И проблемы мебели-ремонта решил, и даже замахнулся на строительство дачи. Однако рука, к сожалению, так и повисла в воздухе: что теперь делать с недоложенной кирпичной коробкой, не знаю ни я, ни подрядившиеся дачевозводители братья Бубенковы, которым я задолжал столько, что в пору расплатиться с ними самим недостроем. Вот уже три с половиной года я полирую тренированным писательским задом не дубовое кресло в домашнем своем кабинете (он же по совместительству гостиная), а расшатанный казенный стул с инвентарным номером хозуправления Дома печати, а может, и издательства «Парфенон», отвалившегося от него как траченная тлями почка. Почему не пишу книги как прежде? Пишу. Даже написал уже, и не одну, а две с половиной. Но заканчивать третью повесть охоты нет, потому что нет смысла. Презираемый мною книжный поток, словно мутная вода из ведра уборщицы, хлынув на прилавки, не одну щепку вроде меня смыл с современной литературной поверхности. Книгоиздание неожиданно оказалось сверхприбыльным бизнесом, почти как криминальный вывоз нефти. Ну а где быстрые деньги… понятное дело.