Полет кроншнепов - страница 33
Я снова пытаюсь сдержаться, но тщетно, поэтому я подхожу к печке и, стараясь произвести побольше шума, с грохотом засыпаю в нее уголь, копаюсь в полупустом ящике.
— Садитесь, — не поворачивая головы, предлагаю я старейшинам.
Они грузно опускаются в кресла, и мне слышно, как скрипят старые пружины, братья потирают руки и пододвигаются ближе к огню, они одновременно закидывают ногу на ногу с едва слышным характерным хрустом суставов.
— Мы начнем с псалма «Твой, Господи, закон блистает совершенством, сердца на правды путь он наставляет».
Старший затягивает громко, он безбожно фальшивит, на слове «закон» вступает второй, мама дрожащим голосом в состоянии произнести лишь несколько слов, она даже не поет, а полушепчет, ее некогда прекрасные глаза наполняются слезами.
— Маартен, я не могу ничего вспомнить. — Голоса ее почти не слышно, и старейшины ничего не замечают.
Они орут на весь дом, их рев перекрывает даже завывания ветра. Последнее слово каждой строки они растягивают, пока хватает воздуха, их лица багровеют, оба так широко разевают рот, что мне виден маленький дрожащий язычок.
— Отчего, сестра, не поешь с нами и вы что же не поете? — обращается младший к нам с мамой.
— Я не могу теперь петь, — шепчет мама.
— В чем же дело?
— Горло.
Старейшины молча сидят на своих местах, большие пальцы четырех рук просунуты за четыре тесьмы подтяжек, по тому, как мерно поднимаются золотые цепи на животах, можно следить за их дыханием.
— Кофе, братья? — шепчет мама.
— С удовольствием, сестра.
— Давай я заварю, — предлагаю я маме.
— Я сама.
Мама проходит через всю комнату, открывает дверь на кухню и поднимает с плиты чайник со свистком. Она растерянно останавливается с чайником в руках, поворачивается направо, налево и наконец ставит его обратно на конфорку. Потом открывает шкафчик, но не тот, из которого обычно достает кофе. Снова закрывает дверцу и возвращается в комнату.
— Маартен. — В ее глазах страх.
— Что случилось?
— Что я?…
— Ты хотела поставить кофе. Садись, я сам управлюсь.
— Да, но…
Я подхожу к маме, обнимаю ее и подвожу к стулу. Она покорно садится.
— «Твой, Господи, закон». — Она произносит одну только строчку, без мелодии. Она плачет. — Я не помню дальше.
Я иду на кухню и закрываю за собой дверь. Там я доверху наливаю чайник, ставлю его на плиту, чиркаю спичкой и подношу ее к конфорке. Вспыхивает пламя. Через боковую дверь я выскакиваю на улицу и, не помня себя, бегу подальше от дома, навстречу буре. Бешеный ливень стегает меня по лицу, я бегу по дорожке и кричу, кричу, но не слышу своего голоса. Сил больше нет, я останавливаюсь, тяжело дыша, я стараюсь сдержаться, но упрямые волны рыданий захлестывают меня и вырываются наружу. Никак нельзя, чтобы эти старейшины видели мои страдания. Я до изнеможения колочу руками по незримому врагу, остервенясь, пинаю деревянный забор, пока боль в ногах не останавливает меня. Я затихаю. Возвращаюсь домой. На кухне я насыпаю в мельницу побольше кофейных зерен: сейчас я заварю им такой крепкий напиток, что у них сердца повылетают из-под ребер. Маме и себе в чашку я наливаю немного кофе, остальное доливаю кипятком, зато им кофе я не жалею. С подносом в руках я появляюсь в комнате и застаю братьев за оживленной беседой. Мама, мертвенно-бледная, как-то съежившись, сидит бочком на стуле, закрыв глаза.
Я первая жертва этих старейшин. Они одним махом разделались с кофе — и глазом не моргнули.
— Что-то вы, брат, в последние месяцы не появляетесь совсем в церкви. Почему?
— Да потому что по воскресеньям я должен сидеть дома с моей бедной матерью.
— А до этого? Когда ваша матушка лежала в больнице?
— Я ездил к ней каждое воскресенье, так что мне было не до церкви.
— Все это уловки да отговорки. Чадо Господне всегда найдет время для посещения святого храма.
— Вы ступили на стезю вашего дедушки, — подхватывает второй старейшина, — он тоже никогда не ходил в церковь. В нем есть что-то от его деда, а, Кейс?
— Да-да, уж старый-то Маартен был закоренелым грешником, он на него похож, ты прав. Позвольте спросить вас, брат, когда вы намерены совершить веропризнание