Полет кроншнепов - страница 32

— Мама, ящик пустой. — Я вынужден говорить громко, чтобы смысл слов дошел до нее.

Мама поднимается со стула. Без моей помощи она сейчас даже не в силах расчесать свои некогда иссиня-черные волосы. Теперь они приобрели пепельно-седой оттенок и вследствие облучения выпадают целыми прядями. Теперь надо скорее уехать, я не в состоянии более видеть это. Но, как правило, я остаюсь еще на некоторое время, пока не приезжает медсестра из деревни. Маму выписали из больницы только с условием, что к нам будет приходить медсестра. Иначе просто и быть не могло, ни за что на свете я не мог оставить маму чахнуть в больнице, не хотела этого и сама мама, в ту пору она еще была в здравом уме. Теперь каждое утро, садясь в машину, я боролся с подкатывавшим к горлу комком, сжимал кулаки, прежде чем положить руки на руль, и до боли стискивал зубы, стараясь сдержать рвущиеся изнутри рыдания.

Сегодня пожалуют старейшины.

Я устраиваюсь на мостках через протоку и жду их появления. По временам волна окатывает мои ботинки, но я не придаю этому особого значения. Опускаются сумерки, но, несмотря на это, мне видно, как по тропке вдоль протоки, отчаянно борясь с ветром, к нашему дому пробираются два страшилища на велосипедах, в застегнутых пальто с развевающимися полами, и лишь по белым пятнам лиц в них можно найти какое-то сходство с человеческими существами. Они прислоняют велосипеды к нашему забору и пока еще не замечают меня. Когда я огромными шагами направляюсь в их сторону, они в испуге вздрагивают, пятятся немного назад. Эти двое — из богатых крестьян, одеты во все черное, оба значительно старше моей мамы, и вот это как раз бесит меня. Почему им отпущено жить гораздо дольше, чем моей матушке? Их красные физиономии испещрены мелкой сеткой капилляров — это следы неуемного потребления можжевеловки. Черные картузы шелковистого материала прикрывают их квадратные, тяжелые головы. Несомненно, кальвинизм придуман именно для такого типа людей — губы ниточкой, поросячьи глазки, щеки в красных пятнах, — черты лица у них все же человеческие, и в этом-то вся трагедия.

— Ну и погодка, а? — начинает тот, что выглядит старше.

— Не говори, — откликается второй.

— Я хотел бы вам кое-что напомнить, прежде чем мы переступим порог дома, — говорю я. — Вы, конечно, слышали, что моя мать очень серьезно больна.

Оба старейшины кивают головой.

— Да, одно к одному, сначала отец, теперь мать, — сочувствует мне тот, что помоложе. — Но Господь воздаст вам по заслугам.

— А отец-то совсем неожиданно… — подхватывает второй.

— Чего уж там, ведь скоропостижная и безболезненная смерть — благодать божья, — говорю я.

— Нет, — голос старшего звучит строго, — я не согласен с вами, и внезапная смерть не есть благодать Господа нашего. Ваш отец не смог подготовить себя к смерти и ко встрече с Богом Живущим, Владыкой небесного воинства. Ваша матушка должна сейчас подготовиться, и поэтому нам необходимо пройти к ней.

Я молча смотрю на старейшину, тот, собираясь с мыслями для предстоящей беседы, протирает белым носовым платком свой лысый и гладкий череп. Лет через десять и я буду такой же. Мне ничего не стоило бы сейчас двумя-тремя меткими ударами загнать его в воду, но я сдерживаю себя.

Послушайте, моя мать сейчас не в здравом уме, болезнь затронула ее мозг, и она на самом деле в очень тяжелом состоянии. Поэтому лучше будет не заниматься этой подготовкой, все равно она ничего не поймет.

— Доктор говорил нам. Господь подвергает ее суровым испытаниям. Ибо кого любит Господь, того наказывает, помните об этом. От мудрецов и разумных сокрыто сие, детям же малым открыто будет, так неужели мы оставим ее сейчас, когда ее покинул разум?

Я резко поворачиваюсь и иду к дому, распахиваю дверь, в прихожей они снимают свои тяжелые пальто и картузы. На их округлых животах позвякивают золотые цепочки для часов.

Мы проходим в комнату — я впереди, старейшины шаркают сзади. Мне необходимо уловить движение их глаз, когда они увидят маму, седую, высохшую, измученную болезнью.

— Так, сестра, — говорит старший, и лица обоих остаются непроницаемыми, ничто не в состоянии тронуть их, — болеешь, я вижу. Тело бренно, а вот как душа? Ведь это главное.