Половодье - страница 9

В путешествии по разоренным комнатам, использовавшимся для каких-то неясных целей, Пауль Дунка и его молчаливый проводник проходили мимо безмолвных стражей, хранителей здешних богатств, которые оберегали хозяина от нежелательных визитов; людей этих можно было лишь почувствовать — иногда по легкому движению, а чаще — по едкому запаху алкоголя или одежды. Из всех чувств именно обоняние страдало здесь больше всего. Вилла Грёдль со временем превратилась в империю запахов; казалось, прежние строгие формы разлагались. Да и эти новые люди, чувствовавшие здесь себя как дома, заявляли о своем присутствии запахами.

Пауль Дунка знал дорогу, и все же, как и всякий раз, она казалась ему длинной и исполненной непредвиденного — много длиннее, чем реальное расстояние, измеряемое в метрах. Он не мог избавиться, как всегда, от ощущения символичности этого пути, хотя в смысл этой символики он так и не смог до конца проникнуть. Не слышно было ничего, кроме их шагов, будто они и не приближались к комнате, где собралось много народу; поэтому, как обычно, когда распахнулась тяжелая обитая дверь, его ожидал все тот же сюрприз, и он зажмурился, делая несколько шагов по комнате, гудевшей от смеха. Ибо там, где находился Карлик, всегда царило большое оживление. Сам он смеялся или не смеялся — он мог ограничиться одной улыбкой. Но другие — его компаньоны, его приближенные, с которыми он проводил свободные часы (никогда не бывшие до конца свободными), — смеялись все разом, громко, шумно, на самых высоких и самых низких нотах, по-мужски бесшабашно. Облако эдакой залихватской жизнерадостности, как защитный слой от внешнего мира, обволакивало Карлика. А уж дальше шли вооруженные люди, и стена, и темнота. А еще дальше — нечто более отвлеченное: богатство, и караваны с солью, и грузовики с продуктами для черного рынка, и — last but not least[4] — группки людей, переходившие границу куда-то на запад, — самая главная авантюра, людской транспорт с небольшой, но очень ценной поклажей: золото, драгоценности — результат ликвидации состояний — тоже дело рук Карлика. Они пробирались через границу — мужчины, женщины, а иногда и дети, останавливались в домишках на окраинах городов; случались и ночные путешествия через разрушенные войной города под водительством темных, жестоких людей, которые знали, что и как говорить патрулям, а если уж им не удавалось объясниться и патруль был слишком велик, они умели проскользнуть быстро, пронеся то, что нужно, под широкой одеждой, из-под которой выглядывало лишь дуло оружия.

Но здесь, в центре, рядом с Карликом господствовало несмолкающее веселье. Все как один обязаны были громко смеяться, печаль не допускалась ни на миг. Смеялись, ели, пили и развлекались на славу, играли в карты на солидные суммы, достойные картежников в больших клубах, — как играют за столами, покрытыми зеленым сукном; только здесь были засаленные карты и, казалось, ставки должны были делаться фасолинами. Играли в простые игры, главным образом в двадцать одно, но иногда в щептик и редко, предаваясь «изыску», особенно в последнее время, играли в покер, главным образом из-за специфических терминов этой игры, дававших повод для шуток; игру эту знал любой, и все партнеры получали от нее истинное удовольствие. Играли и в цинтар, но вместо кукурузных зерен на грязную оберточную бумагу, расчерченную по правилам, ставили наполеоны и монеты ее величества королевы Виктории. Здесь-то и окрестили ради смеха одни монеты «фасолью», а другие — «кукурузой». Ход по кривым линиям, нарисованным смоченным слюной химическим карандашом, назывался «прополкой», потому что наводил на мысли о кукурузе. Удачливая карта — «дождем плодородия». Золото и серебро, украшения и разного рода ценные вещи странным образом именовали сельскохозяйственными терминами.

Во все это играли без оглядки, отдаваясь веселью, все ставилось на кон; то был какой-то странный урок на тему о тщете богатства и роскоши этого мира. Все выворачивалось наизнанку, и обнажалось то, из-за чего в течение столетия собирались эти богатства: жадность и жажда жизни, толкавшие к накопительству, освобождались от торжественных одежд, законов и правил; в этом азарте игры на счастье исчезала иерархия, согласно которой некогда оценивали людей. Здесь все становилось явно, и уже самое это отрицание таинственности связей и форм старого мира вело к его уничтожению. Люди Карлика держались вполне непосредственно — барон Грёдль не позволил бы себе такого — и потому были веселы, всегда веселы.