Половодье - страница 10

Единственным, кому представлялось право быть более сдержанным, а иной раз и задумчивым, был Пауль Дунка, законник, который должен был устанавливать контакты с внешним миром, разговаривать с важными лицами и в случае необходимости находить юридические формулы для оправдания действий Карлика. Он тоже смеялся, но меньше, много меньше здесь, чем в других местах; почти помимо своей воли ему приходилось подлаживаться под веселье Карлика и его дружков. Иногда ему разрешалось произносить странные речи, при которых окружающие подмигивали и подталкивали друг друга локтями.

Его встретили залпом смеха, он увидел освещенную комнату и засмеялся вместе со всеми.

— А, Пали, привет! — весело крикнул Карлик.

— Привет!

— Здорово! — закричали все вокруг, а «отец» Мурешан, дабы подкрепить веселье, добавил:

— Благословляю тебя, сын мой, в этом доме, куда мы собрались, чтобы вознести хвалу господу.

— Во веки веков, аминь, — ответил смеясь Пауль Дунка и притворился, будто кланяется лжесвященнику, облаченному, как обычно, в кофейного цвета рясу с нашивками майора на рукаве. У него на самом деле была некоторая связь с церковью — до войны он грабил алтари, продавал церковные чаши; пристрастился он к этому после пяти лет, проведенных в семинарии, откуда его выгнали. Потом во время войны он выдал себя в Яссах за священника разгромленного полка, сказал, что был ранен во время бомбардировки, устроил себе перевод в эту отдаленную епископию, находящуюся на границе, и, войдя в доверие к старику епископу, которого он развлекал, стал его советником. Узкое лицо его, кожа, точно опаленная внутренним огнем, бесплотность тела — будто он изматывал себя долгими постами, — редкая бороденка монаха, переставшего быть мужчиной или занимающегося постыдными делами в темноте келий, равно как и гнусавое произношение, да и манера выражаться, впрочем, пожалуй, чересчур вызывающая, как бы подтверждали его мнимый сан. Внешний облик отличал его от грубых дружков; он мог бы показаться хрупким и безобидным — если бы не его бегающий острый взгляд зеленоватых глаз, который он обычно скрывал. Этот бегающий взгляд иногда застывал, становился ледяным, невыразительным, бесхитростным и даже глуповатым (хотя обладатель его был явно неглуп); то был скорее остекленевший взгляд больного, пробивающийся откуда-то издалека.

Таким увидел его как-то один из настоящих монахов, который смирял свою гордыню службой в епископии. Человек этот изумился и, весь дрожа, отвесил ему низкий поклон, а «отец» Мурешан, не выходивший из своей роли, остался неподвижен, как бы по-прежнему пребывая душою в мире ином. В такие минуты, когда словно бы прерывалась его связь с бренным миром, он был особенно опасен и ядовит, как скорпион.

Карлик распознал его, встретившись с ним два-три раза, и, хоть у него не было опыта заключенного (в тюрьме он не сидел ни разу), не ошибся, и вскоре, узнав через своих людей о мнимом отце всю подноготную, привлек его к своим делам.

Мурешан (его настоящее имя было Маланга), который вовсе не собирался всю жизнь посвятить церкви, тотчас же вступил в компанию, хотя объяснил, что делает это в порядке исключения, так как «всегда работает наверняка». Однако он попытался избежать полного контроля со стороны Карлика, и тот быстро «образовал» его на небольших примерах, в частности дважды расправившись с людьми, которые, казалось, отдавали предпочтение фальшивому церковнику даже перед ним, Карликом. Потом Карлик приблизил к себе «отца» Мурешана, сделав его почти своим заместителем. Только у того не было определенного «участка работы», он занимался всем. Другие — и Генча, и Вайда, и Софрон — отвечали каждый за определенный участок. Один — за черную биржу, другой — за перевозки, третий — за соль и вагоны, четвертый (бывший бухгалтер банка) — за валюту и за команду людей, осуществляющих перевозки. Сегодня Дунка увидел их всех. Обычно один-два из них отсутствовали, но на сей раз все были тут, и он даже почувствовал себя задетым, что его не пригласили.

— Что-то вас много, — сказал он, глядя на Карлика.

— Разве ты не рад видеть столько друзей сразу? — ответил тот, и смех вокруг тут же стих, точно растаял, — теперь Карлик не шутил.