Половодье. Книга первая - страница 5

— Похвально! — снисходительно заключил отец Василий.

— На передовой, поди, жарко было? — поинтересовался Трофим.

— Не мерзли. Как начнет бросать тяжелыми или шрапнелью, пот прошибает.

— А вошь не тревожила? — ухмыльнулся поп.

— И такое случалось.

— Чрезвычайно мерзкая тварь! Однако скажу я тебе, отрок: кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву…

Писарь Митрофашка повернул беседу на российские события. Пощипывая жидкую бороденку, он отставил в сторону недопитый стакан самогона, простодушно рыгнул:

— Будто Корнилову по шапке дали. А в центральных губерниях Советы.

— Может, и так. Да не враз во всем разберешься. Вот что голод кругом — это правда. Люди мрут как мухи. Особо по городам. Плохо живет Россия!..

— Солдаты-окопники, поди, ревкомы сорганизовали?

— Было дело. Командующего, к примеру, рядовым в окопы послали, несмотря на чин генеральский. А во главе дивизии прапорщика из пулеметной команды поставили. Антипов фамилия ему. Сибирский, с Алея… Ничего парень. Бравый. И к солдатам подход имеет.

— Когда страна отступает от закона, тогда много в ней начальников, а при разумном и знающем муже она долговечна, — заметил поп.

— Ты это о чем, батюшка? — насторожился кузнец. — Никак Николку жалеешь?

— Не Миколку, а богом данного государя — самодержца всея Руси.

— Михаила?

— Царь — имя ему. Как стадо не обретет спокойствия без пастыря, так держава немыслима без царя, — ответил отец Василий. — Оттого и беззаконие кругом, шум брани на земле и великое разрушение…

— И как же с генералом? Так и воевал? — спросил, ковыряя вилкой в зубах, писарь.

— Бежал. Не по носу пришлась служба солдатская. Вместе с адъютантом своим дал тягу. Только их и видели!

У висевшей над столом десятилинейной лампы описывал круги мотылек. Бился о стекло, часто перебирая крылышками, пока, наконец, не вспыхнул. Взметнулось пламя — и мотылька не стало.

— И люди вот так же, — проговорил Роман и почему-то подумал вдруг о Петрухе.

— Ты что, сынок?

— Время, говорю, трудное.

— Трудное, Роман! Поневоле конь гужи рвет, коли мочь не берет! — кузнец покачал взлохмаченной головой и вполголоса запел:

Пел Гаврила проникновенно, за душу хватал тоскою. Не слова — слезы разливал, горькие, мужицкие.

Задумались хозяева. Уставились в пустоту застывшими глазами гости.

И вот уже невыносимой стала песня, и кто-то должен был оборвать ее.

— Так-таки и пошли на мировую с германцем? — продолжил разговор писарь.

— Помирились. Сколь ни воюй, хлеба в закроме не прибавится.

— Твоя правда! — согласился Гаврила.

— Хочу, Рома, спросить… Верно ли, что царь Миколашка гвардии посулил: дескать, мириться не будет, пока германца не изгонит с российской земли? — спросил писарь.

— Так говорил. Только ведь воевал-то не Миколка. Наш брат сидел в окопах. А нам война вот как опостылела, — ребром ладони Роман черканул себя по горлу.

— Раньше воевали за веру, царя и отечество. А по-теперешнему выходит, что царя нету. Касательно веры разные толки идут. Благородные за нее держатся, а мужику на что вера? Ею брюха не набьешь.

— Лукавишь, Митрофан, постыдно, — загудел отец Василий. — Вера человеку нужна. Яко хлеб! Яко милость божья!

— Позвольте спросить, зачем? — развел руками писарь. — Зачем?

Макар Артемьевич, все время наблюдавший за сыном, поморщился: ему надоел этот разговор.

— Давайте выпьем лучше, чем попусту балакать, — предложил он.

— Нет, нет! Пусть отец Василий выскажет собственную точку зрения, — настаивал писарь.

— Лукавишь, Митрофан! — опять, словно в колокол, грохнул поп.

— Вы утверждаете бездоказательно. Да-с!

— Вера нужна! — отец Василий поправил бороду, открыл губастый рот и ловко опрокинул не допитый писарем самогон. Трофим, которому впервые пришлось быть в одной компании с батюшкой, опешил от удивления, а кузнец одобрительно кивнул вихрами.

— Мама! — позвал Роман. — Ты бы села, что ли? Закуски-то хватит уже.

— Ничего. Ешь, сынку. Тощой приехал. Поправляйся, — Домна провела рукой по лбу сына, словно хотела смахнуть с него паутинки морщин. И отошла, стыдясь своей ласки. Роман был младшим в семье, и она любила его больше всех. Любила такой неизбывной любовью, на какую способны только матери.