Полтава - страница 47

Отчётливо завиднелись чьи-то там ноги с длинными тонкими пальцами и бледными ногтями. Слева — окно. Рама немножко приподнята — в отверстие просовывается вишнёвая ветвь. На ней упругие вишни. Солнце, ласковый ветерок. Вишни исчезли. И снова появились. А ещё на стене чьи-то глаза. Да это же малеванье... Это же Божья Матерь.

— Так и ноги мои! — кричит Петрусь.

Он спускает ноги с широкой дубовой скамьи, на которой лежал. Земляной пол греет только в тех пятнах, которые вымалевало на нём горячее солнце. Петрусь раскрывает дверь, и то, что видит за ней, прогоняет сомнения: это же светлица в отцовской хате! Вот до мельчайшего мазка знакомые иконы... Но почему такой лёгкой кажется голова? Проводит по темени рукою — и останавливается там, где шёл. Затем бросается к зеркалу, вмурованному в стену светлицы между двумя окнами.

   — Господи! Кто это?

Со сверкающей поверхности смотрит большеглазое привидение. Однако даже без намёка на то, что присуще каждому человеческому лицу: без бровей, без волос надо лбом, даже без век. Голая, как паляница хлеба, голова. Он проводит снова рукою по тому месту, где всегда были кудри, и его снова одолевают сомнения: это сон? Содрогается, завидев чьи-то сверкающие глаза и розовые ленты.

   — Петрусь! Сердце моё! Уже поднялся? Босой...

Его обвивают ласковые руки. Так не снятся. Он не спит.

   — Галя... А где я?

   — Ой, обожди... Сапоги подам... И матушке твоей скажу...

Солнечные лучи уже вылепили на пороге замершую женскую фигуру с тёмным, в тени, лицом, с почти чёрными морщинами.

   — Выздоровел, сыну!

Мать припадает к его плечу, а он, уже в сапогах, принесённых Галей, вдруг ощущает в ногах и руках страшную слабость.

   — Ничего не помнишь, Петрусь?

Глаза в морщинах — мать очень состарилась.

   — Сыну, люди советовали приготовить тебе на смерть рубаху. Такого немощного привезли тебя чумаки. А мы с Галей поили тебя травами.

Знакомая кружка и вправду на столе. Она не снилась.

   — Кудри отрастут! — утешает Галя. — Брови тоже... Такая уж болезнь.

   — Мне лучше... Зачем слёзы, мама?

   — Вот и слёзы, что выздоровел. Смилостивился Бог... Выплакалась я за отцом твоим, так теперь от радости...

   — Тато умер? — перехватило Петрусю дыхание.

   — Умер, — становится каменным лицо матери. — Уже у Бога он был, когда тебя привезли. Сырая земля ему дверь залегла, окошки залепила...

Петрусь опустился на скамью. Навалилось тёмное липкое забытье. И когда мрак развеивается — снова чувствует на себе нежные руки Гали.

   — Петрусь, братику... Полежи ещё.

Отец казался вечным. Пусть уж зограф Опанас... Два года тот хирел. А отец усадил однажды малого сына на коня, без седла, приказал крепко держаться за гриву, послал отвезти в поле деду Свириду капщук с табаком. За первым же оврагом на маленького всадника завистливо глянул пастушок Степан, который уже помогал деду в работе. Хлопцы с тех пор и подружились.

И вот они все на крыльце: мать, Петрусь, Галя... Галя принесла шапку-бырку — под шапкой голова приобретает какую-то весомость.

   — А брови дай тебе намалюю! — шутит Галя.

По двору бегает наймит. То к сараям, то к конюшне, то с вилами, то с топором. Посматривает и на мушкет, прислонённый к белой стене.

   — Вот, сыну! — вспоминает мать. — Галина бабуня умерла в один день с нашим отцом. Не вынесла позора. Когда-нибудь да возвратится Марко. Я же бабе крест целовала, что за внучкой её пригляжу.

Девушка смотрит на казака. Не видно в её глазах прежнего, почти дикого веселья.

   — Петрусь, — подносит мать к глазам вышитый чёрным по красному рукав. — Поп в церкви такое говорил! Швед наступает...

Петрусь вдруг припоминает, что за Днепром оставлены товарищ, брат. Они, может, и врага уже встретили. Дениса били сердюки... Нужно повидать деда Свирида. Он уже пасёт в степи овец. Что посоветует старый?.. А есть и над гетманом власть! Правду говорили знающие люди. Если не пробиться к гетману ни за какую басаринку, то можно ведь пожаловаться царю!

Неожиданная мысль бодрит. Казак смотрит веселей. А в ответ разводит губы Галя. Улыбается и мать сквозь скупые слёзы. Она ещё не догадывается, что сын решил снова уехать. Вот только взглянет на своё малевание в церкви да на ту хатёнку, где столько переговорено с зографом Опанасом... Грешно думать о красках, когда казаку следует браться за саблю.