Помнишь, земля Смоленская... - страница 10

Хониев одобрительно цокнул языком, и ему вспомнилось, как он сам работал на сенокосе, управляя конными граблями.

Мутул умел укрощать молодых коней, умел обращаться с ними, хотя поначалу они часто сбрасывали его на землю, и оттого руки и ноги у мальчика вечно были в синяках и ссадинах. Все же, даже прирученные, они сохраняли буйный норов, и их опасались запрягать в косилки, телеги, конные грабли.

Верблюды вели себя спокойней, были выносливей, их ставили на самые трудные работы: перетаскивать тяжелые грузы, выкачивать воду из колодцев, когда нужно было поить овец. Мутул любил, забравшись на верблюда зимой, устраиваться менаду двумя горбами — там было тепло, как на русской печке.

Но в то же время верблюды отличались своеволием и упрямством и капризничали, как малые дети. Если уж им попадала вожжа под хвост и они начинали артачиться, то никакими силами нельзя было стронуть их с места. Сколько ни кричи на них, сколько ни хлещи — они не шелохнутся. Бывало, рассерженный верблюд ложился на землю, подогнув под себя ноги. Кнута верблюды вообще не выносили, и, когда их били, они приходили в неистовство, могли разорвать упряжь, поломать оглобли. Или плевались, вытягивая шеи. В такие минуты к ним лучше было не подходить.

И вот этих своенравных упрямцев Мутул приучил таскать за собой конные грабли.

…Луга, где косили сено, остались позади. Хониев снова взглянул на часы. Ого, скоро уже и ужин!.. Хватит озирать окрестности. Хватит воспоминаний. Пора к бойцам, он ведь хотел позаниматься с ними.

Взяв снайперскую винтовку и баллистические таблицы, Хониев сел на нары и позвал к себе своих бойцов.

Как тропа внезапно обрывается на берегу реки, так оборвался, остался позади месяц июнь. И новый, июль, возник — как начало тропы уже на другом речном берегу.

Каждый день бойцам зачитывались печатавшиеся в газетах сообщения о ходе военных действий близ наших границ, а потом — сводки Совинформбюро. То, что в них говорилось о постепенном отходе наших войск, о боях за наши города, вызывало у бойцов не столько даже горечь, сколько недоумение. Как же это так — вражеские полчища продвигались вперед по нашей территории! 28 июня гитлеровцы вступили в Минск. Бойцы встретили это сообщение мрачным молчанием, и весь день были как в воду опущенные… Но еще сражалась пограничная Брестская крепость, наши части упорно обороняли многие города, а на отдельных участках предпринимали мощные контрудары. Слыша об этом, бойцы оживлялись, вновь в вагоне искрились шутки, и Токарев, обретая прежнюю бодрость, ликующе говорил:

— Видали, как наши-то немцу жару задают? Э, мы и на Хасане, и на Халхин-Голе показали самураям, как надобно воевать, покажем и гитлеровцам! — Он радушно раскрывал свою табакерку с махоркой, протягивал ее бойцам: — Курите, ребята! И не вешайте головы!

— Курите, братцы, курите, — предлагал и Хониев, распечатывая пачку «Казбека». — Подымите-ка добрым табачком.

— Да, папиросы — класс! Спасибо, товарищ лейтенант.

Бойцы осторожно брали из коробки ароматные папиросы, закуривали, глубоко затягиваясь, наслаждаясь каждой затяжкой, и неохотно, тоненькими голубыми струйками выпускали дым. Они явно растягивали удовольствие…

Чтобы не отставать от бойцов, Хониев тоже сунул в рот зажженную папиросу, первую за свою жизнь, вдохнул дым и тут же закашлялся, к горлу подступила тошнота, на глазах показались слезы. Но он нашел в себе силы пошутить:

— Вот чудеса, вы дым в легкие забираете, а дым от моей папиросы в глаза лезет…

Бойцы засмеялись:

— И курение требует умения!

Хониев все-таки не докурил свою папиросу, выбросил ее наружу.

— Мы угостились лейтенантским «Казбеком», — сказал Токарев. — Теперь неплохо было бы, если бы лейтенант угостил нас какой-нибудь историей. У него их, ребята, полный мешок, уж я знаю. Расскажите что-нибудь, а, товарищ лейтенант? А то что-то я опять заскучал. Дорога у нас длинная, как песнь степняка. А разговоры да рассказы скрашивают путь. Уж уважьте мою просьбу — как земляк. Даром мы, что ли, росли под одним небом, пили воду из одного родника?