Помнишь, земля Смоленская... - страница 7

На вид Ехилеву — лет сорок, а на висках седина. Судя по всему, это был человек, умудренный жизненным опытом.

Бойцы, многие из которых обычно скучали на политзанятиях, жадно ловили каждое слово комиссара. Ведь все, о чем он говорил, касалось начавшейся войны, а это сейчас всех волновало.

— Товарищ комиссар, — пряча лукавую улыбку, спросил Токарев, — а как, по-вашему, война долго продлится?

Ехилев, хмурясь, пожал плечами:

— Н-не знаю…

— Врежем мы Гитлеру, верно? А может, уже врезали, и он ползет восвояси, поджав хвост.

Ехилев был по-прежнему задумчив:

— Не знаю, не знаю…

Бойцы тоже призадумались, в вагоне повисла тишина. Комиссару захотелось встряхнуть красноармейцев, он подтянулся, лицо его посветлело.

— Товарищ лейтенант! — позвал он Хониева.

Тот вскочил с нар:

— Слушаю, товарищ батальонный комиссар!

— Да вы сидите, сидите. Я вот думаю: война войной, а негоже нам сидеть с пасмурными физиономиями. — Ехилев обвел всех подбадривающим взглядом. — Не спеть ли нам, товарищи?

И первый затянул:

Бойцы дружно подхватили:

Песня, как жаворонок, взвилась под самую крышу вагона.

А колеса все стучали в такт песне: «На войну, на войну, на войну…»

Эшелон отсчитывал километры, по-прежнему минуя большие станции и задерживаясь лишь на разъездах или в голой степи.

Бойцы даже не замечали, где они едут, с утра до вечера они были заняты: изучали устав, тактику боя. Часто в вагон наведывались политработники полка.

Хониев, до этого не куривший, запасся перед дорогой десятью пачками «Казбека», решив заделаться заправским курильщиком, но пока к папиросам не притрагивался. Когда выдавалось свободное время, он подолгу стоял в открытых дверях, опираясь о перекладину, смотрел на простиравшуюся до самого горизонта степь.

Это была казахская земля…

И она удивительно была похожа на степь калмыцкую. Даль подернута дрожащим маревом, поверхность ровная, с редкими холмами и оврагами, низко над землей кружат коршуны. Все как дома, в Калмыкии. Только трава успела уже пожелтеть… «Что ж это ее вовремя не скосили? — озабоченно подумал Мутул. — Теперь-то она ни на что не годится, вон как порыжела — словно шкура старого козла». Ему как-то не приходило на ум, что траву сейчас просто некому косить: шла всеобщая мобилизация, мужчины меняли косы на винтовки…

Хониев представлял себе родные места. Там-то, наверно, вся трава уже скошена, сложена в скирды, и они горбатятся на берегу озера Цаган-Нур. Скот обычно зимовал неподалеку, в кошарах, и доставлять туда с берега сено не составляло особого труда.

Весной землю заливали дожди. Калмыков это не пугало, когда они вели кочевой образ жизни. Тут был густой травостой, раздолье скоту. И землю называли: «Алтын бёриг» — «Золотое поле». Потом калмыцкие семьи осели, начали заниматься хлебопашеством. Дело это было непривычное. Предки Мутула выменивали в Царицыне корову за несколько мешков зерна и всем хотоном, состоявшим из нескольких кибиток, нанимали работника из русских мужиков-хлеборобов, которым плуг был не в диковинку. Работник этот и засевал землю. А жители хотона собирали урожай.

Как-то в дождливую весну земля не дала всходов. Зерно сгнило в ее утробе. Хотон объяло горе, люди жалели о пропавшем зерне, в сердцах думали: уж лучше бы напекли из него калачей для детишек, чем бросили на погибель в эту проклятую землю. Дожди здесь шли часто, часто бывали неурожаи, и, хотя случались они в основном из-за того, что калмыки, привыкшие пасти скот, просто не умели выращивать хлеб, не обладали нужными опытом и навыками, незадачливые крестьяне винили во всем землю и дали ей новое название: «Му бёриг» — «Плохое поле». Так это название и продержалось до 1929 года, пока тут не организован был колхоз «Коминтерн». В колхозе, объединившем усилия многих людей, бросившем на обработку земли весь тягловый скот: волов, лошадей, — дело сразу пошло на лад. И если весной многие еще безнадежно махали рукой: мол, что можно вырастить на этом суглинке, то осень рассеяла их сомнения, она одарила колхозников таким обильным урожаем, что прежде его хватило бы на целый улус