Помнишь, земля Смоленская... - страница 8
. Убрав хлеб, колхозники прямо на току поставили войлочные кибитки и вплоть до января молотили рожь. Дня им не хватало, и они работали по ночам при свете лупы.
Им помогали, как могли, ученики Цаган-нуровской начальной школы: присматривали за быками, лошадьми, верблюдами, собирали в поле колоски, да так старались, что даже птицам не оставалось ни зернышка.
А Мутул был вместе с взрослыми на току, он горделиво восседал верхом на лошади, длиннохвостой, с белой звездой на лбу; лошадь волочила за собой каменный шестигранный каток.
Да, урожай был богатый… И Мутул написал тогда первое свое стихотворение, которое было помещено в полевой стенгазете:
Волопас и музыкант Бамба, старший из ребят, стал петь эти стихи, аккомпанируя себе на домбре.
А земле, так порадовавшей колхозников, вернули прежнее название: «Алтын бёриг».
…Хониев беззвучно зашевелил губами, повторяя про себя слова первой своей песни. И колеса поезда своим бойким монотонным стуком аккомпанировали ему, словно это Бамба играл на домбре.
«Была бы сейчас у меня домбра, — подумал Хониев, — я спел бы ребятам эту песню».
А перед глазами его все расстилалась казахская степь, так схожая с родной, калмыцкой.
Ах, степь, степь — море сизо-зеленое, безбрежное. Степь — ветры вольные, раскованный полет птиц! Степь, степь — просторно, вольготно здесь скоту. Степь ковыльная — терпкий кумыс…
Подумав о кумысе, которого он так давно не пробовал, Хониев даже слюну сглотнул.
И вновь память унесла его в отчий край…
…Когда наступали школьные каникулы, ребятам все равно было не до отдыха. Школьники, начиная с третьего класса, прихватив с собой тетрадки и карандаши, разбредались по полевым бригадам: они выполняли обязанности учетчиков.
Мутул больше всего любил пору сенокоса. Он шел тогда в бригаду косарей, которой руководил Санджи Альджаев, хотя работала она далеко, километрах в двадцати — тридцати от хотона.
Санджи не было еще и сорока лет, но держался он не по возрасту степенно, и взгляд у него был серьезный, мудрый, все примечающий. Со всеми ровный и сдержанный, он в любых ситуациях сохранял спокойствие, никогда не повышал голос… И грубого слова от него никто не слышал.
Мутула он называл: «наш писарь», и тот изо всех сил старался оправдать доверие бригадира. Он аккуратно вел записи в своей тетрадке, тщательно выводя каждую буковку.
Правда, поскольку «ученый человек» бегал по лугам босиком, ноги у него всегда были покрыты грязью толщиной в палец да к тому же изрезаны травой, исцарапаны колючками. Самого Мутула это не очень смущало. Если ранки на ногах начинали кровоточить, он присыпал их пылью, считая ее самым верным лечебным средством.
Одет Мутул был кое-как, в обноски, перешедшие ему от старших братьев. Рубашки, перешитые из старья или сметанные из больших лоскутьев, не доставали ему и до пупка. А изодранные, особенно снизу, штанины приходилось подворачивать выше колен.
Однако, несмотря на свой неказистый вид, Мутул пользовался в бригаде авторитетом. Ведь учетчик — второе лицо после бригадира!
Когда в обеденный перерыв или вечером колхозники справлялись у него, сколько травы они скопили, сколько сена сложили в скирды, Мутул, весь сияя от гордой радости, взбирался на передок телеги, где примостилась бочка с водой, и звонким голосом оглашал свои записи.
Колхозники одобрительно кивали головами:
— Ну, молодец! Настоящий писарь!..
Мутул, довольный собой, птицей слетал с телеги.
Лишь позднее он понял, сколь многим обязан был бригадиру Санджи.
Целый день Мутул носился из конца в конец сенокосных угодий верхом на коне. Ноги у него не дотягивались до стремян, он вдевал их в ременные подвески, приподнимался на носках, прямо с коня измеряя деревянной саженью длину и ширину скошенных участков, и надолго задумывался, пытаясь высчитать площадь покосов, приходившихся на долю того или иного звена, колхозника. В арифметике он был не силен, и любой подсчет давался ему с трудом.