Понедельник — пятница - страница 48
— Не мужчины, а лопухи какие-то! Вас вызывают, и вы, как солдатики, по стойке «смирно». Не война ведь, чтобы так обращаться с людьми.
— Люба… — тихо и счастливо сказал Храмцов. — Ну, что тебе?
— А ты ведь, оказывается, меня любишь!
Храмцова поразило, как бурно ответила Люба на известие о его новой работе. Грешным делом, по пути домой он думал: обрадуется. Еще бы! Эта работа сулит им определенные блага, да и сама она, быть может, сумеет съездить к мужу за границу. Как хорошо, что он ошибся и Люба бушует вовсю! «И так-то нет нормальной семейной жизни…» Такое она тоже говорила впервые.
— Я зайду к Ткачеву, — сказал Храмцов. — Надо попрощаться все-таки.
— Вот-вот, — усмехнулась Люба. — Неизвестно, когда теперь увидимся, а он — из дома…
— Но, Люба…
— Ладно, тебя ведь не переубедить. Хочешь идти — иди. Хочешь ехать — уезжай! Бессловесные солдатики! Ах, мы интернационалисты! Ах, мы должны помогать другим! А личная жизнь только на старости лет, да? Не хочу! Понимаешь — не хочу! И если у ваших жен заведутся любовники — пеняйте на себя.
Обычно мягкое лицо женщины сделалось неожиданно острым, и сузившиеся зрачки словно бы начали колоть Храмцова. Она стала бледной, некрасивой, резче обозначились морщины на лбу и возле ушей, и, казалось, можно было услышать, как в ней клокочет злость, будто закипающая в чайнике вода.
— Да что с тобой? — испуганно спросил Храмцов.
— Оставь, — сказала Люба, отводя его руки. — Сколько лет я делала этот дом… Тебе, наверно, не понять. Женщина — не кошка возле мышиной норки, это кошка может сидеть и ждать, когда же высунется мышка. Мне казалось, что я дождалась всего, и…
— Я не имею права отказываться, Люба. Так надо.
— Что тебе собрать? Приготовь список.
— Твою любовь, — попытался пошутить он. — В неограниченном количестве.
Он снова попытался обнять Любу — и снова-та сбросила с плеч его руки.
— Хватит. Тебя ждет твой Ткачев, иди, пожалуйста. Сколько тебе рубашек?
— Ничего не складывай, — уже угрюмо сказал Храмцов. — Вернусь и все сделаю сам.
— Пожалуйста, — пожала она плечами.
Прежде чем уйти, Храмцов все-таки позвонил Ткачеву: а вдруг того нет дома? И удивился, услышав в трубке детский голос:
— Ткачева? Сейчас.
Значит, дома.
Ткачев, не поздоровавшись, тревожно спросил:
— Володька? Что-нибудь случилось?
— Ничего, — ответил он, — я уезжаю и хочу забежать к тебе на минутку.
Ткачев ответил не сразу. Он словно раздумывал.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Ты еще не забыл, где я живу?
Храмцов был слишком расстроен, он не заметил иронии. Уже на улице он вспомнил другое и поразился — ведь Васька даже не поздоровался с ним, будто они виделись только сегодня утром, и лишь спросил, что случилось. И в этом он весь. Конечно, я последний сукин сын, что не звонил и не заходил к нему. Только подумать — больше года! А сейчас буду бормотать в свое оправдание какие-то слова, и это, конечно, смешно и нелепо. Впрочем, Васька — мужик умный, поймет…
Ткачев открыл ему сам. С минуту они стояли, разглядывая друг друга, и, когда Храмцов сказал: «Давненько мы, кажется, не виделись?» — улыбнулся и согласно кивнул: «Да, кажется…» Но глаза Ткачева за стеклами очков были настороженными. Это Храмцов заметил сразу.
Он силился понять, что изменилось в Ваське за этот год, и не мог. Но все-таки что-то в нем изменилось.
— Ну, что ж ты стоишь? Проходи…
В комнате, обычно заваленной книгами, с вечно не убранной посудой на столе, оказалось непривычно чисто. Здесь тоже все переменилось. Прежде всего Храмцов увидел фотографию на стене — женщина с мальчиком, — раньше ее здесь не было, и он никогда не видал ни этой женщины, ни этого мальчика.
Храмцов находил здесь новое и новое как бы по очереди, попеременно. Сначала вот эта большая фотография в рамке. Потом маленький стол у окна и полка со школьными учебниками, детскими книжками, бюстом Пушкина. Торчащие из-под дивана женские домашние туфли и краешек пестрого халатика, прижатый дверцей шкафа. Храмцов даже оглянулся, чтобы увидеть того мальчика, который минут пятнадцать назад ответил ему по телефону и которому здесь принадлежал этот стол, эта полка, этот Пушкин…