Понедельник — пятница - страница 58
— Я не против, если это скоро случится, — сказал Храмцов.
Помидор-Берцель выкатил на него кругленькие глаза.
— Вы не хотите хорошо зарабатывать?
— Мне хватит, — махнул рукой Храмцов.
Значит, Люба там, у Берцелей. Ему был неприятен этот разговор о деньгах. Деньги, деньги, деньги! И Герда, наверное, говорит с Любой о том же самом.
— Кстати, откуда ваша жена так хорошо знает русский язык?
Берцель приподнял смешные бровки-кустики.
— Она же наполовину русская! Мать была русской, отец — прибалтийский немец, даже не совсем немец, а тоже наполовину латыш. В семье у них всегда уважали Россию, и Герда кончила русское отделение Берлинского университета в ГДР. У нее даже есть собственная работа о русских писателях, а за одну книжку она получила очень, очень неплохой гонорар.
Берцель был оживлен: должно быть, ему нравилось, что наконец-то найдена стоящая тема для разговора.
Храмцов тоже не ожидал, что его вдруг заинтересует болтовня Берцеля. («Должно быть, болтливость — это у них семейное», — подумал он.) Вот как! Значит, Герда не просто мужняя жена. О ком же она писала? Берцель рассмеялся.
Он никак не может запомнить русские фамилии. К тому же мало читал и считает, что в век телевидения читать незачем. Это предмет их вечных споров с женой. Что делать — книги отживают.
— И Гете тоже отжил? — спросил Храмцов. — Знаете, в истории Германии было время, когда книги жгли на кострах…
— Я видел, — поморщился Берцель. — Нет, я просто из категории нечитающих…
Он замолчал, и Храмцов заметил, что Берцель нервничает. Неужели на него так подействовали его слова о кострах?
Вдруг Берцель сказал:
— Да, я видел… Я был совсем маленький, а отец и старший брат жгли книги на площади… Я знаю, чем это кончается.
Он говорил резко, и даже Храмцов угадывал в его английском сильный немецкий акцент.
— Они… живы? — тихо спросил Храмцов.
— Они погибли в России, — отвернулся Берцель. — Вы вполне можете сказать, что виноваты они сами…
— Да. Тем более что мой отец тоже погиб… В России.
— Урок детям? — усмехнулся Берцель. — Гете говорил, что «ошибка относится к истине, как сон к пробуждению». Видите, все-таки я не совсем неуч.
— Ошибка! — усмехнулся Храмцов. — Это была не ошибка, Берцель, и тем страшнее пробуждение. Мне нравится, что вы все правильно понимаете.
Он протянул Берцелю руку, и тот пожал ее, по-прежнему не глядя Храмцову в глаза, но Храмцов чувствовал: немец искренен. А то, что Берцель тут же пошутил, не обмануло Храмцова. За шуткой он хотел скрыть волнение:
— Я предпочитаю сидеть с вами за одним столом, пить все, что угодно, кроме воды… и…
Он не успел договорить: его позвал мальчик-рассыльный, и Берцель торопливо ушел, забыв свою газету. Храмцов подумал: пойти к Берцелям и вытащить оттуда Любу? Ни к чему. Лишние разговоры — или продолжение молчания. Тогда на пляж. Вызовут по радио, пришлют машину… Как глупо: иду на пляж, точь-в-точь как до приезда Любы, словно холостяк какой-нибудь…
На этот раз ему повезло вдвойне. Во-первых, он вел советское судно — «Эстонию», возвращавшуюся из индийского круиза с двумя сотнями наших туристов, и в баре оказалось все, о чем можно было лишь мечтать, начиная от «Беломора» и кончая холодным «Боржоми». Потертый портфель был набит так, что не застегивался; пришлось перехватить его веревочкой.
Во-вторых, швартовщиком у него был Ахмад, и еще там, в Исмаилии, прежде чем идти на «Эстонию», он пообещал Храмцову угостить его настоящей куббой, когда они придут в Порт-Саид. Его мать, умм Ахмад, делает такую куббу, какую не умеет делать никто во всем Египте, сказал Ахмад. Храмцов сразу начал отказываться от приглашения — Ахмад уговаривал: игра шла по всем правилам. Так положено: раз двадцать отказаться и лишь потом согласиться. Храмцов знал эту игру.
Где-то далеко впереди Берцель вел японский танкер. «Жаль, что мы не договорили», — думал Храмцов. И вовсе уж он не такой неприятный, каким казался раньше. Просто малость примитивен. Хорошо заработать, хорошо поесть, хорошо выпить — вот, пожалуй, и все, и вряд ли можно винить его в таком отношении к жизни. Там они к этому привыкли…