Попытка разобраться в непостижимом - страница 13

Это чувство Отверженности не смягчалось, когда он возвращался к своему дому, входил в подъезд и поднимался по лестнице, с ее режущим глаза светом и холодными каменяыми стенами. Не слышно ли чего? Он прислушивался, но сюда не доносилось ни звука. Двери. Наглухо запертые. Таблички с именами. Почтовые ящики. Перила. Он шел к себе, за дверь с надписью «Ларсен». На двери через площадку стояло «Юнсен». На других этажах, выше и ниже, стояли другие фамилии, на некоторых современных, тщательно выделанных табличках могла быть надпись: «Здесь живут Хане Петтер и Вибеке Халл Сименсены и еще Томас и Лине». Но соседей он видел редко. И то мельком. Сталкиваясь с кем–нибудь из них, А. Г. каждый раз любезно здоровался. Они отвечали на приветствие, довольно сухо, и торопились исчезнуть за дверью. Он пробовал предлагать помощь: как–то помог жившей этажом выше молодой маме по имени Бьерклунн, Глория Бьерклуинн, спустить по лестнице коляску © ребенком. Он попытался завязать разговор — и по пути вниз, и когда они уже сошли с лестницы, но она только застенчиво улыбнулась, вежливо поблагодарила за помощь и поспешила прочь. Один в пустом подъезде. Двери с крепкими запорами. Редко–редко они открывались, чтобы быстренько впустить гостя, и тогда из–за двери доносилась громкая музыка. Однажды он слышал так музыку от Юнсенов: на площадке остановилась парочка и позвонила в дверь, которая тут же распахнулась, и из квартиры вырвались радостные голоса и музыка, после чего дверь была мгновенно заперта снова. Один раз ему довелось увидеть и самих Юнсенов. Утром, уходя на работу. Дверь тогда открылась, и появившаяся на пороге фру Юнсен закричала: «Бьёрн, ты забыл бутерброды». Она кинула сверток ему вслед, и Бьёрн изящным жестом, одной рукой, поймгл его на лестнице… и не удержался, бросил взгляд на А. Г.: видал, мол, наших? Обычно же здесь царила пустота. А. Г. мечтал о дружбе. Но мог только смотреть, как соседи, не таясь, расхаживают за своими освещенными окнами, до бесстыдства самоуверенные, понятия не имеющие о том, что их видно. Да ведь на его площадке живет за закрытыми дверьми семья Юнсенов. А у него кончился кофе! Ему нужен кофе! Вот возьму и позвоню в соседнюю кваргиру. Одолжите кофе! До завтра, фру, обещаю. Честное слово. Отдам вдвойне. Но он не пошел к ним. Что удержало его? У него нет молока! Он не может без молока, пропади все пропадом. Сходить к соседям за молоком. Будьте любезны, у вас найдется пакет молока? Я не могу по утрам без молока. Простите, что ворвался. Но он так и не ворвался. Почему ои не сделал этого? Он, А. Г. Ларсен, привыкший к общению на самых различных уровнях, привычный к тому, чтобы руководить, давать указания, оценивать ситуацию. Что его удерживало?

Да, может показаться загадочным. что начальник отдела планирования в ОБОСе, член ВСА, архитектор Арне Гуннар Ларсен, который так тянулся к дружбе, не осмеливался перейти через площадку и попросить взаймы несчастный пакет молока. Впрочем, для жителя Румсоса тут нет ничего удивительного, это в высшей степени естественно. Однако А. Г. такое положение, при всей его естественности, унижало. Он видел в нем угрозу своему достоинству. Он стыдилея своих «страстей», которые делали из него посмешище. Ну, не посмешище, еще не хватало, чтоб он был посмешищем. Во всяком случае, превращали его в Страдальца. Представьте себе, как это мучительно! Жить, тоскуя по дружбе, и наталкиваться на одни только закрытые двери — и на приличия, которые не позволяют их открыть. Одиночество. Будь А. Г. в юношеском возрасте, оно бы, может, и красило его. Но одинокий мужчина сорока двух лет от роду? В этом было нечто жалкое. Что затрудняло признание. Из всего поведанного мне А. Г. и легшего в основу нашего повествования мучительнее всего дался ему рассказ о том, как он, взрослый, солидный мужчина, сидел в своем одиночестве в Румсосе и испытывал столь жалкие порывы. Представьте себе, он смертельно томился без человека, с которым можно перекинуться словом! Можно быть вместе. Такая непомерная тоска по такой малости. Доводить себя до умопомрачения от недостатка дружеского участия! При его должности, с его требованиями к жизни это было нестерпимо. Перейди площадку и попроси пакет молока. Тьфу ты, нечистая сила! Ну что, скажите на милость, удерживает меня? Всех, кто попадался ему на глаза в Румсосе, А. Г. записывал в потенциальные друзья. И начинал фантазировать, придумывать, как они найдут общий язык, чем будут заниматься вместе, о чем говорить. Таким другом мог, например, стать Юнсен, сосед по площадке, который с горделивой миной поймал свой завтрак. Они будут ходить на лыжах, благо снега уже достаточно. Далеко, насколько хватит сил. И еще долго — до и после прогулки — обсуждать, чем лучше мазать лыжи. Как же А. Г. томился… Его мучительная, постыдная тоска безжалостно свидетельствовала об одиночестве стареющего мужчины. Не помогали и напоминания о том, что он сам избрал для себя одиночество. Что он до сих пор мог быть уважаемым членом норвежской элиты. Но он вырвался из этой среды и теперь сидел в Румсосе, не решаясь пересечь площадку и попросить пакет молока. Возьми себя в руки, А. Г.! Перейди площадку. Одолжи молоко. Если он не в состоянии пересечь площадку и спросить пакет молока, когда оно кончилось в доме, значит, он безнадежен. Он пропал. Ну же, наберись храбрости! Но он был не в состоянии. Чем больше он уговаривал себя набраться храбрости, тем очевиднее становилось ему самому, что он не может сходить за молоком, потому что дело вовсе не в молоке, не в молоке, не в молоке!