Порода - страница 10

Старик, грузно шагая, пошел по пролету.

На двери уголка белел листок записи в бригаду. Листочек одиноко трепыхался и, казалось, вот-вот сорвется и пропадет в большом, сложном и запутанном хозяйстве цеха.

Терентий Никитич порылся в кармане, нашел гвоздок, аккуратно прибил листочек к двери и большим плотницким карандашом твердо вывел под номером шестнадцатым узловатыми плотными буквами: «Терентий Карякин».

Трактор был стар и сильно потрепан жизнью. Было время, когда он, еще молодой и весело блестящий лакированными частями, волоча за собой прицепные орудия, вгрызался в черный, парной ломоть земли. Было время, когда коммунары первого в уезде Клоковского колхоза с изумлением и гордостью глядели на его крутые бока и прислушивались к его тяжелому дыханью.

Люди стареют. Постарел и трактор. В Клоковском колхозе уже два новых трактора бороздили землю. И по той же дороге, по которой сам он прошел пять лет назад в колхоз, привезли его, разобрав на части, на грузовике на завод. Здесь стоял он на заднем заводском дворе, и от обиды и старости тело его покрылось большими ржавыми пятнами.

…В бригаду записалось сорок семь человек. Терентий Никитич Карякин, как старейший и опытнейший из записавшихся, был избран единогласно бригадиром. Он чувствовал себя помолодевшим. Утром, перед гудком, он подошел к зеркалу, чего не делал уже много лет, и, осмотрев себя, погладил жесткие черные усы и даже подмигнул отражавшейся в зеркале марьиной карточке.

В обед Терентий Никитич ходил на задний двор осматривать трактор. Он долго стучал ручником по различным частям его, внимательно исследовал каждую ржавчину, лазил даже под трактор, потом, когда уже гудок кричал о конце обеда, Терентий Никитич встал, отряхнул землю, и, похлопав трактор по острому неловко проступающему железному ребру, сказал, дружески улыбаясь:

— Пойдешь, старикан, пойдешь, милай…

И улыбка, совсем молодая и даже несколько задорная, долго не сходила в этот день с лица Карякина.

После работы бригадники разобрали трактор и по частям перенесли его в цех.

Первый выход бригады назначен был в час ночи. Собственно, можно было обойтись и без ночного выхода. Свободные станки бывали и в утреннюю и в вечернюю смену. Но Ванька Колчин, комиссар бригады, как он называл себя не то в шутку, не то всерьез, захотел обставить начало работы возможно торжественнее и необычайнее. Он даже уговорил притти ночью в цех заводского фотографа, маленького седого Павла Сергеевича Клюквина.

Весь день на выходной двери висел плакат, срисованный по памяти стенгазетным художником Андреем Паньшиным со старых плакатов военных годов. На плакате была изображена гигантская рука, указующая в цех пальцем. И под плакатом шли слова:

В 12 часов ночи Ваня Колчин с тревогой начал посматривать на двери цеха. Работала еще вечерняя смена, и вечер в цехе ничем не отличался от вчерашного, от третьегодняшнего и от прочих вечеров. Но Ване вечер казался тревожным. Казалось, станки шумят ехидно и недоверчиво. А большой бородатый Ефим Стариков, усмехнувшийся какой-то своей мысли, смеется именно над ним, над Колчиным, над комиссаром, бригада которого сегодня не выйдет и опозорит и Ваньку и весь комсомол.

«И чего этот старый чорт не идет? — думал Ваня про Карякина. — Еще раздумал, чего доброго! А вдруг сорвут?..»

В 12 часов 40 минут в цех пришел Терентий Никитич. Его неожиданный приход первой заметила крановщица Настасья. Быстро повернув рукоятку реостата, она под'ехала к главному пролету и громким, смеющимся голосом бросила собственно не столько для старика, сколько для всего цеха:

— Ты, Никитич, чего полуношничать вздумал? Али тоже в комсомол записался?..

— Старый да малый — одна компания, — пискнул от станка рыжий Сайкин.

Карякин недружелюбно посмотрел на него, ничего не ответил и прошел в красный уголок. Там был сбор бригады.

Старик был настроен на рабочий лад. Он чувствовал большое напряжение и не хотел отвлекать себя шутками и пересудами.

Перед самым гудком Митька Банков заиграл в уголке на баяне, и Ванька, все еще беспокоясь и считая глазами приходящих, пошел в пляс.