Порошок идеологии (сборник) - страница 43
А часов в одиннадцать утра председатель Нефтяного Треста Дангрэв, вызванный тревожным сигналом, подошел к своему домашнему радио. Он нажал кнопку и на большом стенном экране загорелись желтые, пропитанные солнцем африканские пески. Возле высокой стальной мачты плашмя лежал человек в черном: «№ 12» — вспомнил Дангрэв. В отдалении подстреленной птицей распростерся голубой аэроплан. Самопишущая машинка сбоку Дангрэва записывала слова радио:
— Предварительная работа выполнена, — читал Дангрэв рапорт; передаваемый через тысячи верст: — звери ликвидированы, негры тоже. Старика изолируем в кабинете. Серьезных препятствий пока нет. Место хранения бумаг знаем. Ждем инструкций…
Изображение на экране погасло. Аппарат умолк. Дангрэв, присев к сигнальному столику, простукал лаконическую инструкцию:
«Начинайте. Ждем бумаг. Дангрэв».
— Мне кажется, что мы могли бы сговориться, профессор. Вы ведь не особенно хорошо отзываетесь обо всех этих акулах капитализма. Мы уверены, что втайне вы сочувствуете нам — рабочему классу. Мы все уверены, что вы поможете нам, профессор…
Профессор Фурман все еще не мог приди в себя. Среди его многих талантов и достоинств не было одного — способности быстро ориентироваться в событиях. Потому теперь он был буквально сбит с толку. Уже прошло минут пять, как четыре запыленных, загорелых человека неслышно и беспрепятственно вошли в его кабинет. И все эти пять минут эти странные люди безостановочно говорили… — говорили о революции, о пролетариате, о будущих веках… Профессор был поражен.
— Профессор, вы, как человек науки, не можете работать во зло человечеству. Не думайте, что мы как-нибудь вредно используем ваш секрет. Мы только деклассируем капиталистов… Профессор — вы…
Но Фурман уже пришел в себя. На его жирном, желтоватом лице, проступали попеременно нетерпение, презрение и гнев. Брезгливо дернув плечом, он перебил говорящего:
— Молодые люди, — Фурман надменно смотрел через головы слушателей: — молодые люди, вы сильно ошибаетесь. Я никогда не сочувствовал рабочим. Уже одно то, что, они… Ну, одним словом… и не думайте, что я одобряю ваши действия. Вы — одни из тех, кто способствовал падению моего отечества. Я ненавижу и капиталистов Европы — именно за это. Где моя Германия?! Где нация, самая сильная и самая плодоносная в мире? Как некогда евреи, ее лучшие представители рассеяны теперь по всей земле. И вы думали, что вам — одним из виновников гибели моей страны, вам, разлагавшим ее своей пропагандой, я отдам свое изобретение?
Лицо и вся приземистая фигурка профессора изменились. Он поднял вверх обе руки и как бы сиял вдохновением. Со злобой смотрел он теперь на четырех людей, вошедших к нему. Его голос из резко-визгливого перешел на торжествующе-угрожающий…
— Сегодня я могу, наконец, открыть мою тайну, мой великий план. Я открою его вам, потому что мое намерение уже вечером будет приведено в исполнение и еще потому, что вы четверо никогда уже не выйдете из этих стен.
Но к делу… Среди теперешних жителей Германии, мятежных и мечтающих о революции, все-таки осталось некоторое количество прежних германцев. Это храбрые воины, это искусные вожди, готовые восстать по моему первому слову. Им не хватает силы, и я дам им эту силу! Тогда весь мир станет одной огромной, железной Германией… Это так! А теперь я покажу вам, как я расправляюсь с надоевшими мне субъектами. Прежде всего…
Профессор протянул руку к узорной ручке бронзового звонка… Не успели четыре коммуниста у дверей пошевельнуться, как он сильно, дернул звонок. Дернул. И вдруг вскрикнул пронзительно и испуганно: бронзовый стержень с двумя аршинами проволоки отделился от стены и бессильно упал на пол. Звонок был перерезан.
Глаза Фурмана быстро замигали. Странно махнув рукой, он попытался подойти к маленькому желтому аппарату на столе…
Все последующее было очень просто, но вместе с тем чрезвычайно неожиданно для всех пятерых: — короткое, массивное тело химика было сжато и парализовано четырьмя парами крепких рук. Жесткий кожаный диван в углу оказался очень удобным для пленного ученого. Грузный старик неподвижно лежал на спине и над ним наклонились четыре загорелых, защищённых белыми шлемами, лица.