Посеянным в огонь - страница 3
ПРОТИВНИК. Его глаза, налитые кровью. Я видел в них каждую жилку.
— Синий, синий, убей его! Убей!
— Ногами, красный! Ах, красный…
Это я. Я пробую ногами. Я сжимаю себя, я превращаю себя в камень, в пружину, в клокочущую злобой статую. Я должен пробить его, прошить, пройти, как сталь сквозь масло. Я дико кричу, наверно, жлобы в восторге, я плохо слышу их. Гул, свинцовые оковы на голове, на руках и ногах. Резь в животе.
— Голову, голову, Харви! Кружи! Не подходи к нему!
Но я отдаю ему голову, и он, сверкнув зубами, глушит меня — я реву, чтобы не упасть. Падать нельзя. Опять кровь. Останавливают встречу. Этот хитрый рефери-боров, который будет считать мои деньги.
— Неплохой, парень-то неплохой! — орет он, пока я обеими руками пытаюсь оттолкнуть врача. Я не могу справиться с дыханием, легкие качают воздух, сосут — а его все меньше, — и в нос мне пихают вату. Кажется, они запихивают всю, которая у них есть. Зрители неистовствуют. А что? Кто-то показал настоящее каратэ — жесткое, контактное, — и этот кто-то я. Воспитанник телеграфных переводов, встречавший восходящее солнце сложенными руками, тренировавшийся по шесть часов в день… Сидевший на шее у светловолосой усталой женщины. Та, что была далеко, ушла еще дальше. Я знаю, какие они короткие — перерывы между раундами. Показать, что ты бодр, что ты зол, Харви. Ты жив еще и не уйдешь просто так.
— Вату, вату в нос засунь!
Врач пьян. Тот же запах. Плюю. Еще три раунда.
ПРОТИВНИК.
Мой мускулистый бычок идет на меня, раскрыв и растянув красную пухлую щель — гневный рот. Он несет себя ко мне. Он мой. Гул, лиловые круги. Рев и злоба, кипящая, неутолимая ярость. Ты прешь на меня, человек, ты обесточен, слаб и испуган, но продолжаешь бороться с инстинктом самосохранения. Нет зверя страшнее тебя, как написал я на своей макиваре. Я, Харви, боец. Убить тебя стоит тысячу баксов. Покалечить, сделать инвалидом — пятьсот. Тысячу американских долларов отстегивают парню, подобравшему нож или осколок бутылки там, за городом, у кислотных шахт, где тело исчезает без следа, и жлобы, вкусившие крови, разъезжаются по домам… То клубы под открытым небом, други.
— Ты можешь продолжать бой? — кричит вопросительно боров. Играет на публику, гад.
— Нет… — хрипит что-то внутри меня. — Нет…
— Врача сюда! — И вновь: — Ты можешь продолжать бой?!
Он же слышал… Он…
— Да!!! — Я отталкиваю его. — Да! Пошел отсюда!
— Харви! — хватается кто-то за меня. — Не надо!..
— Отцепись!
Я сдергиваю руку друга детства и иду на середину. Мой ринг! Как я буду любить тебя, когда все закончится! Яркий свет — и полумрак вокруг. Они затаили дыхание. Ну?.. Где же ты?..
ПРОТИВНИК. Слово — словно удар тока.
Гул. Притяжение его перчаток, черных, маленьких, страшных. Крадущиеся глаза. Холод. Ад — это когда внутри холодно. Страх разъедает гордость, боль добивает ее… Только что же ты хромаешь, брат мой во крови? Ты решил идти до конца — ты тоже воин. Боже, Бог мой, где он?.. Я же здесь, только что бил его… Где-то тут…
— Харви… Харви… — Кто-то обнимает мое тело, волочится за мной по рингу.
— И меня всею забрызгали! — радостно вскрикивает боров, взлетая на вершину, к нам, — на две секунды — и срываясь. Рубашка его в красном горохе.
Правильная гордость, боров. Это кровь мужчины…
Я горжусь и медленно осознаю-понимаю, что стою, вцепившись в канаты, а чьи-то руки обрабатывают мое лицо. Господи, мое лицо! Я смеюсь. Вишневый вареник. Губы стучат. Ина говорила, что я похож на серьезного мальчишку. «Одуванчик», — ругалась она хриплым шепотом, хватая меня за волосы и заглядывая в глаза. А теперь мое лицо только мешает, слипается в ячменных веках, вмещает в себя весь мир, горящий мир, шар пяти выкипающих океанов. Гонг. Даже залитый кровью, он не утратил… он воняет… он полнит рот привкусом стали. Ржавеющая сталь застревает в горле, гремит в животе, брусками вываливается из глаз.
— Эй ты, хватит отдыхать! Пошел!
Это из зала.
— Ты можешь продолжать бой?
Кажется, он забыл все остальные слова.
— Нет!
— Нет? Ты сказал «нет»?
Я дергаюсь, точно эпилептик. Меня трясет, я не могу, не хочу, не буду идти ТУДА.