Посеянным в огонь - страница 4

— Не надо, Харви! Не надо! Слышишь, не надо! — причитает Олег, теребя меня.

— Я спрашиваю… Ты можешь?..

— Да заткнись ты!!

Они смотрят на меня, эти жлобы смотрят на меня, секунданты ембтрят и плывут вместе со мной. Они наслаждаются, стараясь не пропустить оргазм, а я снова ломаю и скручиваю себя в узел. И я встаю и иду туда, а жлобы смотрят, затаив дыхание, тиская подружек, обдавая их винными парами. Они ведь тоже продавали себя — по-своему, чтобы сидеть здесь и улюлюкать, глядя во все глаза, как калечит себя проданная человеческая плоть. Бог да насытит вас, взалкавшие. Блаженны алчущие, ибо они насытятся.

В пятом раунде я упал.

— Прикончи его! Прикончи!! — взревели жлобы, подскочив до потолка. Хорошо, думал я, превращаясь в твердую землю, пусть добьет.

МОЙ ПРОТИВНИК. Он прижмет меня, насядет, наступит, наложит на меня. Он вобьет меня в пол и сделает — раскроит эту черепушку о бесконечную плоскость, многочисленную опору людей… Только где же он?..

Он стоял, привалившись к канатам, и не мог пошевелиться, а жлобы из зала тыкали ему в лицо банановой кожурой. Он не мог двинуть рукой, а они ревели от восторга и лили ему в лицо из бокалов, эти скоробогатые молодчики, ребята, урвавшие свой кусок от жареного пирога. Тыкайте, родные. Мне так нужна сейчас ваша любовь. Видите, какой я покладистый, кик дорожу вашим расположением, я уже почти встал. Мне нужны деньги. Ваши деньги. Слышите, вы?!

Тошнотворный запах брызнул на пол. Он вывернул моего противника наизнанку, он залил ринг и хлынул в зал. Захлебываясь, жлобы разбегались, роняя валюту, столики и подружек. Запах поднялся до горла, он пробил крышу и хлынул наружу, в черную ночь. Едва слышно полыхнул гонг, и кто-то повел меня через жаркий, кровавый поток. Заиграла музыка, и еще одна девчонка стала раздеваться. Все было кончено. Клуб «Гладиатор» продолжал свою работу.

Взрослый мальчик с изуродованным лицом в три часа ночи сошел по каменным ступенькам ночного клуба. Последний был состряпан в фойе советского кинотеатра и находился в значительном удалении от центра столицы.

Взрослый мальчик с распухшим лицом сжимал в руках триста тысяч российских рублей и, сходя, слежа подрагивал всем телом.

Он посмотрел на небо, которое никак не могло разродиться зарею, и ступил на влажный асфальт. Тихий и чистый асфальт слегка шуршал под его подошвами. Некоторое время они были вдвоем в этом мире — он и влажный асфальт, и потом откуда-то приплыло метро. Оно надвинулось, проглотило уродца и загремело как сумасшедшее. Съежившись от грохота, взрослый мальчик сел на скамейку.

А потом в метро вошла девушка. Следом за ним в эту пасть. Он почувствовал ее руку на плече и поднял голову.

— Не плачьте, — сказала она. — Не плачьте, пожалуйста.

В тридцати шести километрах от кольцевой автострады столицы, в деревне Федоскино, в четвертом от первого ряда доме, сразу за родовым жилищем Харви, посреди своей мастерской молодой бородатый художник рассматривал только что оконченное полотно.

Сергей был «странным художником» уже потому, что не занимался миниатюрой, и презрительно обзывал фабричную братию «ремесленниками».

В этом уютном сосновом мирке он посмел иметь искания, и федоскинцы уже только улыбались и пожимали плечами. Почему живет один? Почему не пишет — ему не нужны деньги? Почему работает так грубо и извращенно и многих холстов вообще не показывает?

Картина представляла собой смешение в пространстве двух планов — светлого, нежного, подернутого дымкой и резкого, черного, изображавшего пепелище. Цветущее дерево тут же было сожжено и сломано в стволе, над развалинами дома парило его невредимое продолжение, а земля разделилась на мягкий ковер травы и — под ней — черную поверхность с лунками кратеров. Это было раздвоение.

Из самого центра полотна на Сергея смотрел резко написанный черно-белый череп. А сверху воздушными очертаниями сто покрывало лицо прекрасной женщины. Она — еле заметная, парящая, тающая — тоже смотрела на автора.

— Какая странная вещь, — пролепетал Борисо-Глеб.

Сергей дернулся. Заслонил собой картину. Черные глаза его замерли.