После ливня - страница 12

Буря как началась неожиданно быстро, так же быстро и кончилась. Унесло ветром рваные клочья облаков, засияло солнце. Токо сидел в коридорчике, потягивал самокрутку и спокойно наблюдал за происходящим. «Не спеши, Джума, подожди, пока земля чуть обсохнет», — сказал он мне, но я не послушал и побежал домой. Мать обычно очень беспокоилась, когда я, заигравшись, опаздывал, а я, признаться, доставлял ей немало тревог и забот, — ведь очень часто она меня, единственного ребенка, по целым дням не видела и не знала, где я бегаю. Если я после такой бури сразу не приду домой, мать места себе не найдет. Возле нашего двора над арыком подымается довольно высокая насыпь. Мама взберется на нее и будет звать меня, пока не охрипнет. Потом искать пойдет…

Пробегая мимо дома Дербишалы, увидел я побитых градом воробьев, беспомощно барахтавшихся в арыке. Мне стало жалко их, я принялся вытаскивать одного за другим и сажать на землю. Под акациями, где арык не имел отводных канавок, вода все еще шла через край, широко разливаясь и размывая дувал. Совсем взрослый воробей с поломанным крылом старался увернуться от меня. Вода подхватила его и понесла к забору. Я побежал за ним и сам не заметил, как очутился во дворе. Сад был мокрый, поникший, а на земле прямо передо мной валялись сбитые с дерева спелые крупные абрикосы. Забыв о своем обещании, подобрал я эти абрикосы, примерно с десяток, сложил в шапку и через ту же самую промоину, через которую проник в сад, хотел выбраться наружу, но тут послышался оклик Зураке:

— Кто там? Стой!

Сам не знаю, отчего я побежал. Поскользнулся к упал плашмя прямо в арык. Зураке подхватила меня под мышки, подняла. Я разревелся — обидно мне было, что шлепался. Зураке обняла меня, начала успокаивать, а я от этого плакал еще сильней. Так, обнявши, она меня и увела в дом, Велела снять промокшую одежду, закутала меня в черный тулуп Дербишалы и начала стирать мои рубашку и штаны. Согревшись под тулупом, я уснул. Проснулся в сумерки. Зураке гладила успевшую к тому времени просохнуть мою одежду большим черным утюгом. После этого мы с Зураке и стали друзьями, я приходил к ним в дом, когда хотел. И даже серый пес не лаял на меня, а подбегал приласкаться.

Впрочем, был еще случай, когда я опростоволосился перед Зураке. У нас в аиле жил один парень, звали его Шералы, а лет ему давно перевалило за двадцать. Он работал секретарем сельсовета. Одно ухо у него вечно было заткнуто ватой; говорили, что из-за ушной болезни его и в армию не взяли. Впрочем, ходили о нем и другие слухи, что ничего у него не болит, он здоровее лошади. Когда его вызвали повесткой на военную комиссию, он будто бы сам себе проткнул колючкой ухо, вот комиссия и признала его негодным для военной службы. Еще рассказывали, будто он перед тем, как идти на комиссию, валялся совсем голый в крапиве, весь распух от ожогов, Покраснел, а в комиссии сидел его родственник, он ему написал белый билет. Кто знает, что тут было правдой, что выдумкой, однако на вид Шералы крепкий, здоровый черномазый парень. Между прочим, не любил он ходить пешком, все больше ездил верхом на лошади. Носился как бешеный по улицам, с коня пена хлопьями, из ноздрей пар, а все дворовые собаки мчатся с лаем вслед.

С некоторых пор начал этот Шералы проявлять ко мне большое внимание. По вечерам, когда собирался народ на холме Бырджыбая, мы, мальчишки, тоже бежали туда; играли в мяч, боролись, а то и дрались и очень любили вертеться среди взрослых джигитов, слушать, что они говорят, иногда вмешивались в их разговор. Изредка они нас спрашивали о чем-нибудь, и это нам, конечно, было лестно. Но чаще всего мы слышали:

— Эй вы, чумазые, пошли отсюда! Тоже еще, от горшка два вершка, а лезут ко взрослым!

Когда холостые парни заводили речь о девушках и молодухах, любопытство наше разгоралось еще сильней, и мы под любым предлогом старались торчать поблизости, чтобы все слышать. И как бы они там ни понижали голос, как бы ни секретничали, без нашей помощи им в любовных делах было не обойтись, потому что мы и только мы могли передавать любовные письма, не вызывая ничьих подозрений.