Последний апостол - страница 12

— Да что он говорит там? — все больше сердился старец. — Больно уж невнятно. И долго. Хватит! Он никому не дает рта раскрыть.

— Из-за вас имя Божье хулится среди язычников, как и написано. Вспомните о любви…

— Ну хватит! — возмутился старик. Встал, решительно подошел к Павлу, ткнул его палкой в грудь. — Проваливай-ка отсюда, трепло! Кимвал звенящий! Ты пьян, тебе вступило в голову — поди проспись, а не морочь порядочных людей.

Павел схватился за палку, больно упершуюся ему в грудь. Старик выдернул палку, коротко дал Павлу по шее:

— Пошел вон, собака!

— Не надо так, — вступился стоящий рядом. — Все-таки его прислал синедрион.

— И в синедрион напишу! — визгливо огрызнулся старик. — Пусть выбирают, кого посылать! Не могут Господу служить такие уродцы!

— Господь любит всех своих детей! — с обидой выкрикнул Павел. — И красивых, и хилых; умных и глупых; и богатых, и бедных! Все имеют право на любовь его. А больное чадо больше жалеет отец.

— Он говорит: Бог любит ничтожных! — засмеялись евреи.

Слово за слово, и Павел разозлился страшно на собратьев, кричал, плакал, брызгал слюной, хватался за двери синагоги, откуда его с позором вытолкали. Дали еще пинка напоследок так, что он ткнулся лицом в пыль.

И он сидел, плакал, развозя слезы по щекам, как ребенок.

— Ты не умеешь разговаривать с евреями, брат мой, — сказал голос над его головой. — Помнишь, еще Исайя говорил: «Целый день я простирал руки мои к народу непокорному и прекословящему».

— Они даже не выслушали меня! — выкрикнул Павел. — А я умею говорить, я много выступал в самом Иерусалиме, не в этом вашем Дамаске…

— Ты сразу взял неверный тон, брат мой, — ответили ему. Сильные руки помогли подняться.

Павел оказался перед человеком прелестной наружности: белозубым, улыбчивым. С аккуратной черной бородкой, с живыми приветливыми глазами.

— Меня зовут Варнава, — сказал человек. — Я крещен, как и ты. Мир тебе, Павел.

— Мир тебе, Варнава, — пробормотал Павел.

Варнава взял незадачливого проповедника под руку, повел по улице.

— Так, значит, ты говорил с Иисусом? — спросил он.

— Да.

— Я верю тебе. — Варнава кивнул, довольный. — Ты слышишь мертвых, это хорошо.

— Я познал языки человеческие и ангельские, — с достоинством подтвердил Павел.

— А любви не имеешь, — усмехнулся Варнава.

— Иисус любит меня, — насупился Павел.

Варнава дружелюбно посмотрел на него, низенького, побитого, грязного и заплаканного.

— А кого любишь ты, Павел?

Павел промолчал. Он не знал ответа.

Он шел со своим новым спутником по пыльным, крикливым улицам Дамаска, пестрого, многоцветного, грязного. Павлу стало очень жаль того потерянного города, в который он вошел несколько дней назад. Павел закрыл глаза, тело сразу наполнилось легкостью, впустило в себя посвежевшие звуки, в желудок ударил запах кипящей похлебки. Он спросил:

— Куда ты ведешь меня?

— Братья собираются на трапезу, — ответил невидимый Варнава. — Они знают о тебе и хотят услышать тебя.

— Это наши братья варят курятину? — спросил голодный Павел.

— Нет, бетонщики! — засмеялся Варнава. — В Дамаске празднуют неделю холостых петушков.

— Поклоняются цыплятам? — удивился Павел и открыл глаза.

— Что ты, ничего подобного. Тут, как и везде, поклоняются умершим предкам.

— При чем тут предки? — Павел начал думать, что над ним смеются. Языческие боги…

— Языческие боги, — подхватил Варнава, — обожествленные предки. Кого ни спроси, ведет свой род или от Геракла, или от Аполлона, или от самого Зевса. Многие мертвые стали богами так давно, что весь народ у них в потомках. Народ чтит бога как отца, а тот — прошедший рубеж смерти, рубеж более высокого, чем земное, знания, — хранит своих детей. Прибавь сюда древнюю способность договариваться с духами растений, животных, скал и прочего — вот тебе и языческие верования.

— Язычники поклоняются истуканам, это всем известно.

— Путаешь. — Варнава мотнул головой. — Язычникам нравится лепить, резать из камня, рисовать тех, кого они любят. Они любят богов, красивых женщин и мальчиков, воинов, героев — они их и лепят, богов, женщин, героев. Все божественно в мире, они радуются всему и стремятся запечатлеть свою радость — разве это плохо?