Последняя командировка - страница 12
Вспомнилась ему и холостяцкая комната Обелина в Ленинграде в начале тридцатых годов. Открытый рояль. По-старинному две свечи на покатом пюпитре. В углу металлический столик и длинная, как шея жирафа, электрическая лампа на нем… Бутылка с коньяком, отличный кофе и узкий четырехугольник окна молочно-белого цвета — июльская ночь, которая так тревожила первое время, не давая ни минуты сна.
Им было тогда по двадцать лет…
«Хорошо, что я поехал, повидаю Арсения».
— Постели будете брать? — Голос проводницы вывел его из задумчивости. Это была та самая девушка, которая боязливо жалась к стене, когда они с Игорем вносили чемоданы. Она и сейчас не поднимала глаз, боролась с застенчивостью. «Должно быть, новенькая». На рукаве у девушки была красная нашивка с какой-то надписью. Не поднимая глаз, она отобрала у пассажиров билеты и взяла деньги за постели.
Проводница ушла, а Дмитрий Николаевич все думал о ней. Этой девушкой он был почти вовсе отвлечен от своих мрачных мыслей и перенесен в мир ее молодости. Он поглядел с восхищением на чистые линии ее носа, рта, подбородка, опущенные глаза и волосы, спрятанные под косынку. Девушка повернулась и вышла. В движениях ее была милая непринужденность.
«Хорошо бы ее написать акварелью…»
— Далеко ли едете? — услышал Дмитрий Николаевич голос соседа и оглянулся с удивлением:
— Вы меня спрашиваете?
— Извините, отвлек…
— Нет, что вы. В Абакан.
Дмитрий Николаевич стал устраиваться, раскладывать вещи, стал отвечать на вопросы соседа-старичка, а потом его жены — толстой дамы, которая, перебивая мужа, рассказала о себе. Старики ехали в Иркутск к дочери, которая должна была родить. И Дмитрию Николаевичу предстояло двое суток разговаривать с ними и слушать их. Он решил: «Днем буду спать, а ночью они будут спать».
Потом он стал думать о позабытом им сибирском городе: каков он стал теперь, что в нем нового, интересного и что ждет его там. Пожалел, что сейчас не лето, зима у них лютая, и весна, конечно, будет поздняя, холодная. Потом лег, закрыл глаза, и стали вспоминаться ему картины раннего его детства.
Дмитрий Николаевич родился в Сибири, но увезли его оттуда мальчиком лет девяти, когда там хозяйничал Колчак. Он помнит этот отъезд-побег, вдвоем с матерью (отца убили в германскую). Как ехали они на лошадях лесом, и кругом их обступили елки, запорошенные снегом… Было страшно, потому что возница расхваливал Колчака, и мать боялась признаться, кто она и куда едет. Десять лет назад они с мужем были высланы из Петербурга «за политику» и в Сибири бедствовали. Помогала немного далекая петербургская родня, и это было неприятно — пользоваться помощью людей, которые были совсем иных взглядов, и хлеб их был густо приправлен наставлениями. Но мать принимала эту помощь из-за ребенка.
Женя и Татьяна, в то время еще маленькие, были из той самой богатой семьи (дальняя родня по отцу), которая когда-то посылала матери Дмитрия Николаевича посылки и деньги. Покровительственный и высокомерный тон Татьяны по отношению к нему отчасти тем и объяснялся — она отлично помнила, что Дима был «сын несчастной Любочки».
Последний раз он приезжал к Обелину незадолго до войны. Город был совсем не тот, каким он помнил его в детстве.
Вечером проводница принесла чай, и Дмитрий Николаевич заговорил с ней — стариков не было в купе. Ее звали Лизой Толмачевой. Семнадцать лет. Кончила десятилетку и работает первый год. Эта поездка — ее первый рейс.
— Что ж, нравится вам?
Она потупилась:
— Я сдавала в медицинский…
— Понимаю, — сказал Дмитрий Николаевич горячее, чем ему хотелось бы. — Вы хотели стать врачом?
В первый раз она подняла на него глаза и, как ему показалось, вложила в свое «да» особый смысл — как бы доверилась ему. И тень расположения затеплилась в ее глазах. Беря из рук ее стаканы с чаем, он сказал:
— Ну, ничего. Здесь ведь тоже интересно: люди, встречи, новые города. Был бы я молодым, и я все это оценил бы. Да и сейчас ценю…
Она оживилась:
— Да, да. Мама не хотела меня отпускать. Ей не советовали. Но она умерла вдруг. Скоропостижно. И некому стало за меня бояться…
— И никого родных не осталось?