Последняя жатва - страница 17

С плащом в руке он вышел на солнцепек, в жару июньского дня. Постоял, глядя на домики райцентра среди пыльной зелени садов и огородов, на темно-бурые крыши, телевизорные антенны, на светло-серый корпус завода железобетонных строительных конструкций в стороне станции, что заметно подрос за время, пока он лечился в больнице. Голова его слегка кружилась: он отвык от простора вокруг себя, от далеких горизонтов, от свободы ничем не связанного, ни к чему не прикрепленного человека.

Можно было бы позвонить из больницы в колхоз, председатель Василий Федорович, конечно же, не отказал бы, прислал за ним свою машину. Но неловко беспокоить председателя ради такого пустяка, своей личной нужды. Петра Васильевича не хватило бы на это, если бы даже до колхоза было вдвое, втрое больше расстояние. Доберется как-нибудь и так. Автобусы в их сторону не ходят, не на главном направлении районных дорог Бобылевка, но колхозные грузовички пылят постоянно. Подвернется же какой-нибудь попутный.

В центре городка, где на площади по одну сторону возвышалось новое двухэтажное бетонное здание райунивермага, а по другую – такое же новое серое бетонное здание столовой-ресторана – до пяти вечера столовая, с пяти – ресторан, с теми же блюдами, но с повышенной ценой и с продажей водки, – Петр Васильевич выпил у ларька кружку рыжего хлебного кваса, купил пачку «Беломора», – по такому случаю, как выписка из больницы, можно и шикнуть, вместо обычного «Севера» закурить «Беломор». Постоял еще, поглядел – может, углядит какого знакомого. Очень Петру Васильевичу хотелось встречи, знакомого лица. Но никаких знакомых не попадалось ему на глаза, хотя возле столовой и универмага стояло несколько грузовых колхозных автомашин и мельтешило немало всякого народа, мужчин и женщин, приехавших за покупками.

Солнце пекло с безоблачного, тускло-лилового неба, накаляло площадь, тротуар под ногами Петра Васильевича. Жарко будет идти в такой зной, ну да ему не привыкать к летнему зною, палящему с зенита солнцу. Он закурил, перебросил плащ на другую руку и пошел полегоньку той улицей, что выводила на дорогу в его Бобылевку.

Почему она называлась так – Петр Васильевич, хоть и родился, вырос в деревне, прожил всю жизнь, – а не знал. И никто не знал. Даже не интересовались этим. Может, от бобыля какого, первым поселившегося на этом месте, может, помещики такие когда-то в ней жили – Бобылевы…

От райцентра до нее считалось восемнадцать верст.

Серая дорога, слегка покатая к одному и к другому краю, ровною лентою стелилась вдаль, открытая плоская степь лежала по обе ее стороны.

Солнце нестерпимо блестело, плавилось в вышине; оно точно уже перестало быть шаром, бесформенно растеклось, заполнив собой половину небесного купола.

Никогда прежде Петр Васильевич не догадывался, какой может быть это радостью – просто ступать ногами по твердой, как асфальт, укатанной автомобильными шинами дороге с белеющими на обочинах россыпями мелких ромашек. Все, что видели его глаза после долгой разлуки с полями, степной ширью, небом, было ему как подарок, во всем вдруг появилась какая-то волнующая новизна, все было полно особой, тоже вдруг открывшейся, ценности, которую Петр Васильевич не замечал, не чувствовал раньше. Словно прояснившимися, промытыми свежей водой глазами смотрел он на убегавший вдаль большак и удивлялся про себя – как отрадно видеть ему эту серую знакомую наезженную ленту голой земли, нехлопотливо перелетающих впереди сизо-кофейных горлинок, почему он раньше не видел, не осязал этого так? Сколько случалось здесь ходить и ездить, и всегда он проскакивал этой дорогой без всякого чувства, останавливая свою мысль, свое зрение только на том, что касалось его труда, колхозных забот… Он смотрел на полоску лесных насаждений вдали, по левую сторону от большака: какая она изменчивая – то синяя, то зеленая, то снова синяя в слегка туманном, дрожащем от зноя воздухе, что-то совсем живое в этих переменах – как будто бы лес куда-то стремится, движется, и, если отвести глаза, а потом посмотреть опять, его уже не найдешь на старом месте… Он поднимал взор к небу, и все в нем даже замирало от восторга и нового ощущения: какой простор, какое окрыляющее чувство в груди от этой бездонной бледной сини! Почему он раньше не видел небо таким и не смотрел в него так, а все только затем, чтобы угадать на завтра погоду, сообразить с ней свои рабочие планы…