Повесть о военных годах - страница 12

Покровский был очень внимателен ко всем сестрам и особенно ко мне — наверное, потому, что я оказалась самой молодой, а может быть, потому, что и я к нему привязалась всей душой. Никогда не говорил он со мной начальственным тоном; а если что-нибудь делала не так, как надо, он терпеливо поправлял меня, наш добрый дедушка.

Доктор Покровский научил меня многому — от самостоятельной обработки небольших ран до переливания крови. Первый раненый, которому я переливала кровь, был такой бледный, о каких, наверно, пишут: «смертельно бледный». Он кусал губы от боли, но старался улыбаться. Операция была очень тяжелой, делали ее под местным наркозом. Покровский все время тихо разговаривал с больным о том, что вот он, раненый, после госпиталя съездит домой в отпуск, будет танцевать с девушками. Помогая доктору, я вслушивалась в добрый старческий голос, видела, как проясняется лицо у раненого.

У доктора была своя особая манера разговаривать с ранеными — добродушно-ворчливо, порой даже грубовато. А слова он умел находить простые и в то же время вдохновенные.

Вот и сейчас, низко склонившись над раной, доктор тихонько приговаривал:

— Эк тебя, дорогой, поцарапало! Небось немцев много перебил, крепко насолил ты им, брат, вот они на тебя и рассердились. Ничего, ничего, сейчас подчистим, подрежем, подошьем — тебе сразу легче станет.

— Доктор, а я не умру? — спросил солдат.

— Вот еще глупости! Да я и разговаривать с тобой после этого не хочу. Такой герой и вдруг умирать собрался!..

— Я ж только спросил… болит в нутре очень…

— Никак тебе нельзя умирать, дорогой, — ласково возразил Покровский, — нет, никак нельзя! Ты только посмотри, какая красота кругом! Разве ты видишь где-нибудь смерть? И мы здесь для того, чтобы ты жил. Да что мы! Прислушайся: над нашей палаткой склонилось большое дерево, послушай, что говорят листья: «Тише, тише! Солдат воевал, солдат ранен, ему нужен отдых, покой…» — Доктор чуть склонил голову, как бы вслушиваясь в тихий шелест над парусиновым потолком палатки, а руки его между тем быстро накладывали швы. — Слышишь, солдатик?

На обескровленных губах раненого мелькнула тень улыбки:

— Будто и вправду говорит дерево-то…

— Ты обязательно посмотри на это дерево, дорогой, когда тебя будут выносить из палатки. Много сучков его обрублено осколками снарядов, а глянь, какие у него свежие, сочные листья. Вскормленные соками родной земли, они тебя, солдата, защищающею эту землю, хотят приласкать, а может, и поделиться с тобой здоровьем и силами. Вот увидишь, у порога, обязательно тебя обнимет какая-нибудь ветка и листик на счастье подарит. А ты о смерти! Еще отобьешь у меня такими словами охоту тебя лечить, так и впрямь помрешь.

— Теперь, папаша, я не помру. Мне вроде полегчало.

— Ох, доктор, да вы поэт! — не удержалась я. — Вам бы стихи писать!

— Нет, девочка, стихи тут ни при чем. Возвратить человеку здоровье, вернуть его к жизни — разве это не поэма?

Когда раненого выносили из палатки, тонкая ветвь у выхода, должно быть, больно хлестнула его по лицу. Солдат поймал ее слабой рукой, ветка вырвалась. Раненый разжал кулак и улыбнулся лежащим на ладони смолистым зеленым листикам:

— Подарило… зелененькие — жить буду…

Перевязывая раненых, я старалась во всем подражать доктору Покровскому: и в том, как держать пинцет или другой инструмент, и в работе, неторопливой, но четкой и быстрей, и особенно прислушивалась к его беседам с больными.

Не научи он, никогда бы не подумала, что ничего на первый взгляд не значащий разговор о дереве, ветки которого прикрывали нашу палатку, может облегчить физические страдания. Видимо, такая манера говорить и грубовато-ласковый тон снимали то огромное внутреннее напряжение, которое не покидало человека с самого момента ранения, все долгие часы пережитой боли и вынужденной неожиданной и непривычной беспомощности.

«Достигну ли и я когда-нибудь того, что кроме обычного: «Спасибо, сестричка!» — увижу в глазах раненого другое спасибо: благодарность сердца?» — думала я не раз, стараясь подражать доктору Покровскому в его манере обращаться с больными.