Повести и рассказы писателей ГДР. Том II - страница 23

Скоро, однако, меня начало тревожить, что Эва как была замкнутой, так и осталась. Она начала понимать смысл происходящего вокруг, накапливала знания. Но какое влияние они оказывали на нее, на ее духовный мир — а ведь это было самое важное, — я понятия не имел. Вопросы ее касались все более широкого круга явлений, и, чтобы отвечать на них, нужно было обладать большим запасом сведений. Я охотно выкладывал ей все свои познания, но меня огорчало, что обстоятельства ее личной жизни остаются для меня загадкой. Стоило мне спросить Эву о ее семье, о ее прошлом, как она смущалась и переводила разговор на другую тему. Я замечал, что она ищет общения со мной, восхищается мной — моей эрудицией, думалось мне, — и в то же время все больше замыкается в себе. Но как мало я знал Эву, я понял, получив ее письмо. У меня сердце оборвалось, я долго не решался распечатать конверт. У меня было много неотложной работы, и уже месяц, а то и два я не мог выкроить время, чтобы поговорить с Эвой. А в театре мне мешало присутствие Вольфганга. Я полагаю, что люди, не имеющие собственной точки зрения и скрывающие свою беспринципность и недовольство собой за цинизмом и самомнением, неподходящее общество для Эвы, тем не менее меня порадовало, что у нее есть хоть кто-то, с кем она может поговорить. Но что же заставило ее написать мне письмо?

Дорогой коллега Рандольф, — писала Эва своим мелким угловатым почерком. Я заметил, что она вначале старалась писать разборчиво, крупными буквами, но скоро забыла об этом. — Что за бессмысленное обращение, если иметь в виду все то, что я хочу Вам сказать, но я не вправе обратиться к Вам иначе, ибо внешне отношения наши не выходят за пределы служебных. Этим письмом я хотела бы пробить брешь в той плотной оболочке, какой мы — должно быть, из чувства самосохранения — себя окружили, но у меня не хватает храбрости разрушить условности, которые мы хоть и презираем, но которым все-таки подчиняемся, даже сознавая их лживость. Цель этого письма — покончить с ложью, стоящей между нами.

Еще никогда и ничто не давалось мне с таким трудом, как это письмо, и все-таки я его напишу, потому что не могу жить больше с ложью и сомнением в душе, я больна от них, они душат меня. В этом месяце минет год, как мы познакомились, и за весь этот год не было дня, когда бы я не проснулась с надеждой, что мрак неопределенности наконец-то рассеется, и не заснула с уверенностью, что всякая надежда на счастье бессмысленна. Но в часы, когда я была с Вами, я притворялась недоступной, сослуживицей, может быть, потому, что мрак неопределенности казался мне лучше, чем ясность, сулившая лишь горе. Видимо, я хорошо играла роль, ведь я научилась притворству в среде, где истинные чувства вообще не ценятся.

Только, пожалуйста, не думайте, что мой интерес к нашим беседам был нарочитый. Ни один вопрос, с которым я обращалась к Вам, не носил риторического характера, все Ваши ответы имели для меня большое значение. Любая проблема, которую мы с Вами обсуждали, была для меня жизненно важной. Я росла и воспитывалась в семье, где центром жизни была собственность, я все еще связана с этой семьей тонкими, но крепкими нитями, и смогу оборвать их, если на помощь мне придет что-то, что сильнее меня. Завод — вот жизненная основа всех членов нашей семьи, и день национализации явился для меня тем же, чем для других 8 мая 1945 года: в душе у меня царил хаос, но с меня точно спали гнетущие узы и началась новая жизнь. Я всегда смутно сознавала, что существует нечто белее значительное, чем завод, и благодаря другу я обрела новую цель — религию. В семье нам дали строго религиозное воспитание, но оно сводилось к соблюдению условностей и лицемерию — нашим истинным божеством оставался завод.

Весь пыл наших восемнадцатилетних сердец мы с другом отдали церкви. Я нашла нечто великое, воодушевляющее меня куда больше, чем семейные идолы, и при этом могла не порывать с ними. Но Мартин сбежал в Западный Берлин, а я не могла бросить мать. К тому же у меня появилась возможность учиться и учить других, не отрекаясь от своей веры. Но когда спустя долгое время я снова встретилась с Мартином, бог для него уже умер, и взамен бога он предложил мне некое расплывчатое Ничто. Это было ужаснее, чем если бы он изменил мне, я порвала с ним, чтобы сохранить мою веру. Однако она растаяла сама собой, потому что рядом не было никого, кто бы верил сам и укреплял веру во мне. И вот я очутилась перед тем самым расплывчатым Ничто — но в него верить нельзя — и осталась одна, точно беспомощный ребенок, заблудившийся в сутолоке столицы. У всех людей, спешивших мимо меня, была цель, те же, кто, случалось, шел со мной рядом, оказывались беспомощными и либо старались забыть о своей беспомощности, либо превратить бесцельность своего существования в цель. А если я заговаривала с проходящими, они что-то торопливо бормотали или отделывались от меня пустыми фразами, не желая признать, что гонятся за деньгами или за славой. Велик был соблазн вернуться домой, в мрачное укрытие без надежды на будущее.