Повествования разных времен - страница 38
А чего бояться-то? Кучки полубезумных крикунов-нигилистов? Что ж, опасаться их, понятно, следует: отрицая всё и вся, недолго и до злодеяния докатиться. Но ведь народ за ними не пойдет, как бы ни страдал. А кричат-то они, между прочим, от имени народа. Только народу от такого крику не легче. И давно известно: в любителях вещать именем народа никогда недостачи не было. Еще со времен Катилины, если не ранее того. А где нынче в Третьем Риме тот Цицерон, который дерзнет и сумеет обличить нынешних последователей Катилины? Не видать и не слыхать.
Но, может, вовсе не крикуны-нигилисты породили растущий не по дням, а по часам великий страх перед крамолой? Может быть, первопричина такого страха — боязнь потерять незаслуженные привилегии, непомерную роскошь и вседозволенность, лишь раздражающую и возмущающую исстрадавшегося простолюдина?
Не перевелись ведь бесчинствующие за счет казны последыши князя Владимира Галицкого, кредо коего было: пожить всласть, ведь на то и власть. А страшился ли князь Галицкий крамолы? Нет, не страшился! Ибо умел, одной рукой отнимая у народа дочерей для утехи и надругательства, другой рукой своей подносить народу зелье хмельное. Вот и славили его до хрипоты скоморохи типа Скулы да Ерошки. Чего же было страшиться Галицкому? Одного только: князя более сильного, за которым — дружина.
Выходит, нынешним Галицким не нигилистов надобно страшиться, а государя, за которым — войско? Тогда к чему искать крамолу вдали от государева двора? Так что же полезнее для многострадальной Руси, что излечит ее от извечной хвори, порождавшей развращенных Галицких и ответные кровавые бунты, где первым делом гибли не виновные, а случайно под горячую руку подвернувшиеся? Что для нас лучше? Вече Новгородское? Сенат Римский, окончившийся деспотизмом Суллы? Конвент французский, породивший Бонапарта? Парламент западный, явно не для России пригодный? Или все же — просвещенный монарх типа Марка Аврелия и Владимира Мономаха, который сумеет не злоупотребить данною от Бога властью, а употребит ее на благо народа, на защиту его от обнаглевших Галицких? Такому монарху и крамола никакая нипочем…
А сейчас что в империи деется? То и дело студенты исчезать начали. Поодиночке и целыми группами. Бесследно. Сколько раз ни пускался Бородин в розыски слушателей своих, всегда одно и то же выяснялось: арест! Иной раз удавалось выручить: с его именем считались. А бывало, что и не удавалось. И так после муторно, так тягостно на душе, подчас даже лекции читать желанья нет…
Но что, если среди его студентов, которых выручить не удалось, как раз те самые нелюбезные ему нигилисты? Не верится. А кто поручится?
Ну да, возможно, он и не вполне последователен в своих суждениях. Возможно… Но достижима ли абсолютная, непогрешимая последовательность в подобных вопросах? Ведь речь-то идет не о методике химического эксперимента, не о количественном анализе сложного вещества! Речь идет о сложнейших политических явлениях. Тут адъюнкт-профессор Бородин — пас…
Уж вечереет. И уходит за дома недолгое петербургское солнышко. Света зажигать не хочется. А чего же хочется? Быть может, чтобы вошла неслышно Катя. И подошла неспешно. И коснулась бы его нежными пальцами, такими издавна знакомыми, такими навсегда родными…
Не войдет. Она все еще в Москве. Жить без своей родни не может! А — без него? А он — без нее?.. Вот сейчас она — далеко от него. Как будто, на первый взгляд, и забот поменьше. Но до чего же тоскливо! А князю Игорю, вдали от своей голубки-лады, так же тоскливо было? Или — чуток поменьше (побольше — немыслимо)? Тоска — не овес, не отмеришь.
Сейчас, когда Катя далеко, Бородин видит ее совсем юной. Как много лет назад, в далеком отсюда Гейдельберге. Помнится, явился он к ней тогда впервые во главе целой делегации — просить прибывшую из родной России молодую пианистку сыграть им что-нибудь. А она, выслушивая общую просьбу, смотрела на одного него, удивленно и внимательно, будто искала в чертах его лица что-то очень нужное для себя, но пока все никак не находила.
После они не раз бродили вдвоем по узким тихим улочкам, под старыми липами, меж аккуратных тесных рядов островерхих зданий. Частенько уходили в ближайшие горы и там, никем не видимые, никем не слышимые, все беседовали, беседовали. Преимущественно — о музыке. Она рассказывала о Листе, о Шумане. Бородин тогда ничего почти не знал о них.