Повествования разных времен - страница 39

Когда во время таких прогулок встречались им крутые подъемы — он галантно предлагал ей помощь, но Катя с необъяснимым упорством отказывалась, решительно отводила протянутую руку, одолевала подъем самостоятельно. Бородина обескураживало, огорчало столь явное и, главное, незаслуженное недоверие. Откуда было знать ему, что на первых порах, наслушавшись от праздно болтливых экзальтированных дам всевозможных восторженных отзывов об импозантном молодом человеке, Катя представляла его себе этаким легкомысленным ловеласом. Но терпеливость, выдержка — лучшее зелье от неоправданной подозрительности. И когда она, не выдержав, поведала ему наконец о причине своей суровой сдержанности, — оба долго смеялись, и до чего же легко, до чего хорошо им в ту пору было!

Вскоре, изо всех сил стараясь не проявить волнения, Бородин однажды произнес нелепейшую, по его мнению, фразу:

— А знаете, матушка Катерина Сергеевна! Ведь вы… ведь вы мне спать не даете…

— То есть как это? — изумилась и вновь насторожилась она.

— А так вот, представьте себе. Не даете спать… своими рассказами о Шумане, своею игрой его шедевров.

И он тяжко перевел дыхание, хотя они в этот момент не поднимались, а — наоборот — спускались с горы. Она не ответила, усмехнулась загадочно. Однако именно в тот день впервые сама протянула ему руку, и одного этого было достаточно, чтобы он снова не сумел уснуть до самого утра.

Затем они встречались в садике, примыкавшем к одноэтажному дому с крутой черепичной кровлей. Звезды — и яркие, и едва угадываемые, неисчислимые — одни только глядели на них меж недвижимо темневших древесных крон. Ветра не было. Приятно пахли росшие у изгороди розы.

Иногда, покинув садик, они брели куда-то в темноте, под сводами старинных аллей, мимо сумрачных средневековых башен и стен, все дальше, к горам. Молчали уснувшие на ветвях птицы, молчали никогда не пробуждавшиеся камни. И не мнилось, не представлялось даже, что они двое — не одни единственно живые существа в этой молчаливой мгле. И не мыслилось, что когда-нибудь возможно что-либо иное. Хотелось, чтобы не было тому конца, чтобы их уединение продолжалось вечно.

Еще тогда Бородин почувствовал, поверил, а сегодня — столько лет спустя — знает, не сомневается: одна лишь Катя, только она, как никто другой, способна понять его. И — поддержать. А потребуется — простить, даже в тех случаях, когда сам себе не прощает. Нелегко ей, бедняжке, и рядом с ним и вдали от него. Но рядом все же полегче… Голубка милая, прилетела бы поскорей!.. Услышать бы негромкое постукивание ее доброго, чуткого сердечка… Такой и представляет он себе Ярославну, только такой.

Как близко, как понятно ему теперь состояние разлученного со своею ладой, плененного князя! Так же, как Игоря, изматывают Бородина бессонные ночи, когда томишься, не находя исхода. Как жаждет измаявшаяся душа свободы — не для дикого разгула, не для безудержного беснования, но дабы трудом праведным, ничем не стесненным, искупить свои невольные провинности, чтобы завершить задуманное и незавершенное. Сколько доброго, нужного народу и Отечеству мог бы он сделать еще! Старался бы, во всяком случае. Но разве не старается? Разве так уж не свободен он? Разве — подобно иным своим студентам — под арестом? Разве — подобно князю Игорю — в плену у недруга? Кто и что гнетет? Кто, где и чем мешает?

И крыша над головой, и хлеба вдоволь на столе, и близкие — при нем (кроме Кати, но приедет же она, в конце-то концов!). В почете, в уважении тоже недостатка не испытывает. Ни в чем, выходит, недостатка нет! Однако неспроста душа томится. Чего-то, знать, недостает. Чего? Свободы, опять же? Но где же, в чем же твоя неволя, Бородин? Впору бы явиться сюда сейчас хану Кончаку и вопросить, хитровато прищурясь:

— Сознайся, разве пленники так живут? Так ли?

Уж сколько лет, как ждет своего часа затеянная опера «Князь Игорь»! А надобно ли возвращаться к ней? Ведь и Второй квартет до сей поры не закончен. Многое не сделано. Удастся ли? И все ли начатое надо непременно завершать? А ежели не то и не так начато, не то и не так задумано?