Повествования разных времен - страница 55
— Не понимаю. Что с тобой?
— Есть или нет?!
— Конечно, — Краюхина вскинула свою красивую голову, сбросив волнистую челку на кукольный лоб. — Без профессиональной гордости мы не могли бы… Да ты сядь. Сядь, пожалуйста. И объясни толком, что стряслось? Чего ты так распсиховался?
— Хорошо, я сел, — Кузьмицкий швырнул себя в кресло, но тут же вскочил. — Я спрашиваю! Для чего я отказывался вести этот материал? Для чего? Каприз, думаешь? Нет! А — чтобы не занимать целый подвал…
— Высокий подвал.
— Тьфу, наваждение! Сговорились вы все, что ли?.. Чтобы не занимать подвал, к тому же и высокий, материалом явно дрянным. Явно вредным даже.
Краюхина насторожилась:
— Что усмотрел ты в нем вредного?
— Бездарность! И — бездумность. Ни одной собственной мысли! Ни одного собственного слова! Что может быть вреднее в нашем деле?
— Ты полагаешь, все должны быть непременно первооткрывателями? — она равномерно покраснела и стала не такой привлекательной. — Я, например, не считаю себя способной создавать неологизмы, сочинять разные там афоризмы и каламбуры. Русский язык достаточно богат…
— Вот именно!
— Так неужели нельзя без словотворчества?
— Нельзя! Именно потому, что русский язык богат. Богатство надо сберегать и приумножать. И не допускать девальвации. Вот почему словотворчество, а точнее, творческий подход к слову, — это в нашем деле… без этого не обойтись! Я не говорю о словотворчестве блатном или бюрократическом — тут, к сожалению, никакого удержу.
— Не знаю. Я не нашла у Харитона Матвеича ничего блатного. А ты нашел?
— Нет, не нашел, — признался Кузьмицкий, но тут же снова ринулся в атаку. — А канцеляризмов ты тоже не нашла у него? Потускневших от частого употребления газетных штампов, не заметила?
— Не знаю, чего ты цепляешься? Я честно делаю свое дело…
— Не честно, Лерка! В том-то и штука, что — не честно!
— Ты отвечаешь за свои слова?
— Если бы честно, ты бы тоже отказалась. И Пичугин, не сомневаюсь, отказался бы. Все бы отказались, пошел бы другой, лучший материал, газета бы только выиграла.
— Хочешь обидеть такого автора, как Харитон Матвеич? Полагаешь, теряя таких авторов, газета выигрывает?
— Т а к и х? Безусловно!
Тут вошел Пичугин.
— Чего он так расшумелся, мать? Слоник бревнышко бросает? Пошли в буфет, пан Кузьмицкий, я занял очередь. Пойдем с нами, мать. И тебе веселее, и нам приятнее…
Материал, заказанный Кузьмицким по рекомендации Краюхиной и по поручению Зава, написанный Харитоном Матвеичем и отредактированный, опять-таки, Краюхиной, был все же опубликован и действительно занял высокий подвал. На полтора десятка читательских писем, в которых выражалось возмущение низким уровнем публикации, пришлось отвечать Пичугину. Отвечать на такие письма он умел, как никто другой. Он соглашался с читателями, благодарил за критику и обещал, что редакция учтет замечания в дальнейшей своей работе.
Кузьмицкий с Лерой почти не разговаривал, лишь сухо здоровался. Дня два, не более того.
Его отвели в небольшую уютную комнату.
— Отдохни здесь, Витя, а вечером увидимся, — сказал Локтев. — Ты молодец, ты наш! Отдыхай.
Когда все вышли. Терновой запер дверь изнутри, испытывая лишь одну неодолимую физическую потребность: поскорей лечь и закрыть глаза. Он второпях разделся, скользнул под одеяло, ощутил приятную свежесть чистой постели, и это было его последним в тот момент явным ощущением.
Проснулся от телефонного звонка — аппарат, оказалось, стоял тут же, у изголовья, на тумбочке. Рядом с керамической вазой, из которой высунулся большой цветок белого пиона, лохматый и круглый, похожий на мордочку болонки. Терновой протянул руку и снял трубку.
— Алло, Витя! — послышался бодрый голос Локтева. — Отдохнул?
— Да, спасибо.
— Как самочувствие?
— Отличное.
А голова болела неотвязно, во рту было мерзко, и при одной лишь мысли о запахе спиртного вновь подкатывала тошнота.
— Ты молоток, Витя! — кричал в трубку Локтев. — Ты наш, ты всем очень понравился. Ты меня понял? Всем! Мы с тобой тут во как поживем, не пожалеешь! Сейчас пригоню машину, поедешь ко мне домой, поужинаем. В семейной обстановке, так сказать.