Повествования разных времен - страница 8
Тут он дерзко подумал: «А сколько продержится, сколько выдержит мою осаду эта экзотическая казачка? Если тоже четыре месяца — пожалуй, многовато. Придется по возможности форсировать штурм». Говорить такое вслух, разумеется, не стал — продолжал щеголять эрудицией. Она все слушала, неотрывно глядя теперь в его лицо и редко моргая. Ни разу не попытавшись освободиться от его неслабеющей руки.
Но при первой же попытке Гуртового поцеловать ее — тотчас увернулась и выскользнула. Отбежала и остановилась, теперь недоверчивая вся. А он отметил, что все-таки остановилась, не убежала вовсе. Может, просто боялась одна в наступивших сумерках идти? Не похоже… Ладно, решил он, там видно будет. И подошел непринужденно, заговорив еще о чем-то, и даже сумел снова взять под руку. Но обнимать не стал и целовать на сей раз больше не пытался, Пока дошли до деревянных ворот, похоже, совсем успокоилась. И вдруг огорошила:
— А ведь я даже не знаю, как тебя звать. Доната все так и называют — Донатом, а тебя почему-то по фамилии.
— В детстве звали по имени, — он усмехнулся, как всегда, кривовато, по-волчьи. — Санькой звали. Теперь же… Фамилия — Гуртовой — выговаривается легче, чем Александр.
— Ты и есть Александр. Санька… и впрямь не подходит почему-то. Как же мне тебя звать? Сашей? У нас на фабрике бригадирша Сашка. Не годится… А можно Шуриком?
— Хоть горшком назови, — отшутился он, — только в печку не ставь.
Граня засмеялась охотно, быстро провела пальцами по его тщательно выбритой щеке и, не дав опомниться, мигом исчезла за прорезанной в воротах дверцей — только засов изнутри скребанул коротко.
Пока шел в темноте через лес к лагерю, таща Доната (коллектор упился вдрызг), припомнилось детство военной поры.
…Санька Гуртовой, успев окончить до войны семь классов, был вместе с матерью эвакуирован (их город сильно бомбили, но до оккупации дело не дошло: враг забуксовал на подступах и продвинуться далее не смог). Жили в совхозе, мать работала в конторе — секретарем-машинисткой, а Саньку определили в полевую бригаду.
Бригадир у них был дед. Неухоженная борода вразброс, короткие, выше щиколоток, штаны, длинная просторная рубаха навыпуск — все развевалось, будто из самого деда ветер рвался. С утра пораньше вырастал он перед бригадой веющим пугалом и, как атаман перед разбойничками, приосанившись, разевал однозубый рот:
— Ждорово, мериканчы!
Раньше он проще здоровался…
Они в совхозе разнорабочие, а если по терминологии тех военных годов — чернорабочие. Опять же, хоть горшком назови — в печку не ставь. А в печке, как знать, может, и прохладнее, чем на копнежке в полдень. И — как ни тесно в той печке — а спину, наверно, не так сводит, как после сбора падалицы. Вроде бы детская забава — червивую падалицу собирать. Да не успеешь разогнуться — вали на спину мешок, под завязку полный, и тащи второй собственный вес через всю обширную территорию совхозного сада-огорода. Не дотащишь, уронишь — подать некому. Дождешься товарища, а тот сам из последних сил пальцами в мешковину вцепился, прямой угол изображает.
Вся бригада — подростки. Длинные, коротышки, всякие. У кого голосок еще только режется. А у Климова натуральный бас установился, позавидуешь. Сидит Климов на траве, разбросав крепкие ноги и упрямо нагнув коричневый в серых волосках затылок, что-то строгает. Взял вот обломок дерева и делает из него, что сам захочет…
— Сегодня чего будет? — ни к кому не обращаясь, спрашивает Санька, раз за разом зевая.
— Чего скажут, — отвечает сухонький Ставцев, валится на спину и глядит на проснувшееся солнце, глядит не мигая, блестящими в густых ресницах глазами.
Галя, сестра Климова, вчера сказала Ставцеву: «Зачем парню такие глазки немытые? Отдал бы нам». Санька слышал — и с того момента все не мило, ничего делать не хочется.
Теперь, вспоминая все это, давнее, зло и упорно волоча темным лесом размякшего Доната, Гуртовой подумал, что Галя Климова была первой в его жизни влюбленностью. Чистой. И не похожа была на Граню. А которая из них красивее, которая лучше? Трудно сказать. И не все ли равно? Скорей бы лагерь!