Повседневная жизнь Пушкиногорья - страница 17
А. П. Распопов, племянник бывшего директора Лицея Е. А. Энгельгардта, приехав из Опочки, вероятно, летом 1825 года, специально чтобы увидеться с Пушкиным, встретил его неподалеку от Михайловского, в лесу: «…он был в красной рубахе, без фуражки, с тяжелой железной палкой в руке»>[42]. Примерно в таком же виде застал Пушкина по дороге в Михайловское из Одессы будущий поэт, а в то время семнадцатилетний школяр А. И. Подолинский, случайно встретив его в Чернигове: «Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная, измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; курчавые довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: „Вы из Царскосельского лицея?“ На мне еще был казенный сертук, по форме одинаковый с лицейским.
Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.
— А! Так вы были вместе с моим братом, — возразил собеседник.
Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.
— Я Пушкин; брат мой Лев был в вашем пансионе.
Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодежь благоговела пред этим именем, и легко можно себе представить, как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостию»>[43]. Вероятнее всего, крестьянская рубаха, в которой считал возможным не только гулять в лесах собственного имения, но и путешествовать по России 600-летний дворянин Пушкин, была формой протеста, знаком его свободомыслия. Однако крестьянам вольно было видеть в причуде своего барина стремление приблизиться к их жизни, опроститься, слиться с народной массой.
Если все же попытаться хоть немного стереть тот глянец, которым плотно покрыта пушкинская биография, чтобы разглядеть истинное положение вещей, то стоит привести и такие свидетельства: «Пушкин, живя в деревне, мало сталкивался с народом. Бывало, едем мы на прогулки, и Пушкин, разумеется, с нами: все встречные мужики и бабы кланяются нам, на Пушкина же и внимания не обращают, так что он, бывало, не без досады заметит, — что это, на меня-де никто и не взглянет? А его и действительно крестьяне не знали. Он только ночевал у себя в Михайловском, да утром, лежа в постели, писал свои произведения; затем появлялся в Тригорском и в нашем кругу проводил все свое время»>[44]. Об этом вспоминает соседка Пушкина Евпраксия Вульф, в замужестве баронесса Вревская, которая, конечно, могла что-то перепутать, неправильно расставить акценты, но в намеренной лжи обвинить ее невозможно. Делая скидку на возраст и давность вспоминаемых событий, примем, что истина лежит где-то посередине между ее мемуаром и крестьянскими свидетельствами.
В советские времена, когда было необходимо подчеркнуть революционность взглядов и поведения Пушкина, особенно упирали на близость поэта к простому народу и, наоборот, на любовь народа к Пушкину — и упомянутые выше легенды бесконечно пересказывались в литературе, посвященной необычайному пониманию между Пушкиным и крестьянами>[45].
Особенной близости между ними, конечно, быть не могло. Но в человеческом отношении Пушкина к своим крепостным сомневаться не приходится. И дело тут вовсе не в революционном настрое. Пушкин, без сомнения, был заражен идеями Н. И. Тургенева и искренне их разделял, но был очень далек от того, чтобы не чувствовать или пытаться устранить границу между собой и крепостным мужиком.
Свои взгляды по этому вопросу Пушкин высказал позднее в романе «Дубровский». Там последовательно проводилась мысль о духовной, почти родственной близости между помещиком, семья которого испокон веков владела землей, и крепостными, которые также испокон веков жили на этой земле и служили его дедам и прадедам. Вот Владимир Дубровский должен потерять свое имение, отнятое по суду Троекуровым: «Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. „Отец ты наш, — кричали они, целуя ему руки, — не хотим другого барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим“. Владимир смотрел на них, и странные чувства волновали его». Какие это были чувства, становится понятным из сцены прощания с крестьянами: «Ну, дети, прощайте, иду куда Бог поведет; будьте счастливы с новым вашим господином. — Отец наш, кормилец, — отвечали люди, — умрем, не оставим тебя, идем с тобою». Заметим, что ни отцом, ни кормильцем Владимир Дубровский для своих крестьян не был, он не видел Кистеневки с детства, воспитывался в Кадетском корпусе, потом служил и вернулся из Петербурга незадолго до описываемых событий. Что же так крепко привязывало к нему крестьян, готовых за своего барина в огонь и в воду? По мнению Пушкина, коренная, закрепленная веками семейная история: не сам Владимир Дубровский, но его отец, дед и прадед были кормильцами. Вассальная преданность его роду распространяется и на него, молодого барина, переходит к нему по праву наследования. И он, только недавно соривший в Петербурге деньгами блестящий корнет, инстинктивно принимает эти отношения — не случайно называет своих крестьян, чей возраст не сравним с его юношескими годами, — «дети».