Пойди туда — не знаю куда - страница 15
Капитана Царевича, разумеется, искали. При газете «На страже Отечества» была создана спецгруппа, немедленно вылетевшая в Грозный. Выходили на Масхадова и Мовлади Удугова. О Царевиче писали, его портрет несколько раз показывали по телевидению.
Обнадеживало одно: среди неопознанных трупов, а таковых в Моздок было доставлено девять, капитана Царевича — с почти стопроцентной, как заверили в Министерстве обороны, степенью вероятности — не было.
Шло время. О пропавшем без вести журналисте пресса вспоминала все реже. В редакции, куда она звонила теперь раза два в месяц, ей со вздохом отвечали: «Ищем…»
Однажды, это было в конце сентября, в субботу, в Кирпичном — она в это время жила у матери — задребезжал телефон. Звонил только что вернувшийся из Чечни сослуживец Эдика, старший лейтенант Грунюшкин.
— Любовь Ивановна, — сказал он, — вы не смогли бы зайти к нам в редакцию, ну, скажем, в понедельник?
— Что, есть новости? — встрепенулась Василиса.
— Подходите часам к одиннадцати, я буду ждать вас, — ушел от ответа старший лейтенант.
Одному Богу ведомо, что передумала Василиса за эти полтора дня! Обе ночи она почти не спала. Ворочалась, вздыхала. Под утро в понедельник ей приснилась огромная чужая гора. На вершине ее, задрав седую морду в звездное небо, сидел серый матерый волчара. Он не выл, а пел на луну, и песня была тоскливая, берущая за душу, только не наша, не русская. «Это он о своей волчице тоскует, Василисушка», — прошептал совсем близкий, волосы от его дыхания шевелились, Царевич. «Куда же она запропала, Иванушка?» — спросила Василиса, хватаясь за грудь. «Убили ее, радость моя. Солдатик из баловства выстрелил да прямо в сердце и попал. Только недолго он радовался, солдатик этот…» — «И его убили?» — ахнула Василиса. «Хуже! — ответил Царевич. — Расчеловечился он. Маленький-маленький стал, серенький. Упал вдруг на четвереньки и побежал быстро-быстро, только трава зашуршала…»
Сон был какой-то странный, вроде бы и не очень страшный, но нехороший.
— Раз за спиной стоит и личности не кажет, — пояснила Капитолина, — значится, и нету его на эфтом свете. Точно тебе говорю.
Грунюшкин оказался совсем еще молодым человеком в джинсах, свитерочке и адидасовских кроссовках.
— Никаких у меня особых новостей для вас нет, Любовь Ивановна, — покраснев почему-то, сказал старший лейтенант. — Вот, в Ханкалу чеченцы привезли…
Грунюшкин положил на стол кожаную полевую сумку Царевича, обгорелую, без ремешка.
— Узнаете?
— Узнаю, — похолодела Василиса. — Это его отца, Николая Николаевича, сумка. Еще военная… Где ее нашли?
— Точно неизвестно, — опустил глаза Грунюшкин, — кажется, там же, под Арчи-Юртом…
Грунюшкин сказал Василисе неправду. Полевую сумку капитана Царевича еще 1 августа обнаружили на минном поле, в трех километрах от селения Ачхой-Мартан, у кисло дымящейся воронки. От того, кто нес ее в руке, осталось лишь окровавленное тряпье.
— Мы тут все решали, кому отдать, — сказал старший лейтенант, — но там тетрадка. Стихи, записи. И много про вас… Мне кажется, Эдик очень любил вас…
— Любил?! — вздрогнула Василиса.
Тетрадка была та самая, с цитатой из «Хаджи-Мурата». Приехав домой, в Кирпичный, Василиса с бьющимся сердцем принялась листать покоробленные от сырости, обугленные по краям страницы. Это был не дневник, а, скорее, записная книжка, где черновые наброски статей, фразы, мысли перемежались стихами. Самое последнее стихотворение было написано за день до отъезда Царевича в Чечню. Называлось оно «Хождение по мухам»:
Трижды перечитав эти совершенно непонятные ей стихи, Василиса вдруг расплакалась, что с ней случалось крайне редко, а если уж быть совсем точным, второй раз в жизни. Вот так же — по-бабьи, навзрыд — разревелась она после того неожиданного звонка Дианы Евгеньевны, сообщившей Василисе, что у Эдуарда есть живая, как она выразилась, жена и что жена эта, дружочек мой, ожидает от Эдуарда ребенка, и ради Бога, ради всего святого, если это святое для вас, Любовь Ивановна, имеет хоть какое-то, хоть чисто символическое, значение…