Пойди туда — не знаю куда - страница 26

— Прозрел, прозре-ел, Господи!..

Выглянувшая в комнату Василиса увидела сидевшего на печи раба Божьего Майкла, из глаз которого, хоть и жутковатых с виду, но уже вполне человеческих, сочилась не сукровица, а целительная влага душевного потрясения.

— Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым! — широко, наотмашь крестясь на висевший в красном углу образ Спаса Нерукотворного, сказал он, и лицо его, поросшее жесткой бандитской щетиной, некрасиво вдруг сморщилось, а обожженные кислотой веки часто заморгали.

Весь понедельник в Заволоцкой Пустыни звонили праздничные колокола. Бывший Майкл, а ныне — Михаил, соименник предводителя воинства небесного, архистратига и Архангела, ходил по монастырю как именинник. Щеки его ныли от улыбки, а плечи — от объятий.

В очередной раз доказавшую чудотворность свою икону освятили. Крестным ходом обнесли ее вокруг стен порушенной обители и под возгласы «аллилуйя» вернули на прежнее место, на сиротливо пустовавший несколько месяцев крюк по правую руку от алтаря.

— Радуйся, Невеста Неневестная! — осевшим от ночных молитв голосом возгласил бледный отец Геннадий.

На следующее утро Василиса, достав из сумочки свой крестильный, на суровой ниточке, крестик, сама прихромала в церковь к началу исповеди. А уж о чем шептала она долго и горячо внимательно слушавшему ее отцу Геннадию, о том ведает только он, ее первый в жизни исповедник. Все же прочие, находившиеся в тот ранний час в Заволоцкой церкви во имя Покрова Богородицы, слышали, как батюшка-настоятель, положив руку на ее покорно преклоненную, в простом бабьем платке, голову, с тихим вздохом произнес:

— Прощаю и разрешаю грехи твои, раба Божия Любовь…

После вечерней службы, когда церковь опустела, Василиса подошла к украшенной цветами и убрусами иконе Троеручицы. Потрескивая, горели оплывшие, покривившиеся от тепла свечи. Василиса зажгла новую и, вставив ее в освободившееся от огарка углубление подсвечника, опустилась на колени.

Одетая в темный мафорий и такой же, неразличимо уже темный — олифа на иконе почернела от времени — хитон, Матерь Божия с младенцем на руках была нежна ликом и проникновенна взором. Третья ее рука, та самая предивная и загадочная, благословляла каждого, устремлявшего к ней взор свой, полусомкнутыми для крестного знамения пальцами. На Царице Небесной не было никаких украшений, лишь златой нимб над головой да маленькое пурпурное пятнышко на запястье руки левой, младенца к груди прижимающей, кровь ли, браслет — непонятно…

— Кровь! — прошептала Василиса и сама вдруг испугалась своего шепота, прикрыла губы ладонью.

«Матушка Божия, — глядя в глаза Троеручице, сказала она про себя. — Ты уж прости, пожалуйста, только вот ни молиться, ни уж тем более умолять я не умею. Даже просить Тебя ни о чем не буду, характер у меня не тот… Можно я, Матушка, просто по-нашему, по-бабьи, с Тобой немножко посекретничаю? Ты ведь, поди, слышишь меня, тихо-то до чего в храме Божьем — каждая свечечка по-своему потрескивает…

Матушка Божия, полюбила я, девка глупая, не кого-нибудь, а, конечно же, Царевича. Всю жизнь по нему, как дурочка, сохла, а за других выходила замуж. Ты не подумай, Христа ради, что я за них, не любя, выскакивала. Их я тоже, как могла, полюбить пыталась. И ласкала, и целовала, я ведь, знаешь, какая, когда люблю, сумасшедшая… Вот ведь дрянь, вот ведь стерва-то: обнимаю одного, а сама про другого думаю. Про него, про Царевича. Ну какое уж тут замужество?! — одного, и месяца не прожили, „стингером“ сшибли, второй, остолоп, сам с круга спился… Господи!..

Или это от фамилии, Матушка? Вот ведь говорят же люди: Бог шельму метит. Хорошо хоть не Живоглотова!.. Я и летчика-то своего, может, за фамилию и выбрала. Кабы расписаться успели, стала б Соколовой… Вот уж был сокол ясный, все бабы мне, идиотке, завидовали!.. Царство ему Небесное, Санечке моему…

Хочешь верь, хочешь не верь — второго Глебом Орловым звали. Мотоциклиста, алкаша моего. Иду в ЗАГС, сияю: вот ведь счастье-то выпало, думаю, это ж я Любовью Орловой теперь стану. Как бы не так. Чуть Сикирявой Любовью не сделалась. Это ж у него артистический псевдоним такой был — Орлов. А фамилия — Сикирявый, Глеб Мартемьянович, сорок девятого года рождения…»