Пойди туда — не знаю куда - страница 30

Стояла Василиса перед большим камнем на распутье трех дорог. На камне сидел старый черный ворон, а сам камень был древний и до того замшелый, что прочитать написанное на нем не было никакой человеческой возможности…

«Куда сердце подскажет, туда и пойду», — подумала Василиса и пошла по левой дороге.

Шла она долго-долго. Три пары каменных башмаков в пути стоптала. И пока шла — вот ведь диво-то! — солнце из-за холма все всходило, всходило, заря все разгоралась, но утро так почему-то и не наступило. А дорога, по которой шла Василиса в одно ничем не примечательное утро, так, впрочем, и не наставшее, привела ее к тому же самому замшелому камню с сидевшим на нем вороном…

Подивилась Василиса, перевела дух и пошла по дороге, которая вела направо. И опять шла она долго-долго. Три пары железных башмаков в пути износила. А пока шла — вот ведь невидаль! — солнце за холм все заходило, заходило, в поле все смеркалось, но вечер так почему-то и не настал. Ну а дорога, по которой она шла, опять, хитро искривившись в пространстве русском, вывела странницу в один обыкновенный вечер, так, к сожалению, и не наступивший, все к тому же заколдованному камню, с сидевшим на нем большим черным котом…

И тогда трижды плюнула Василиса через левое плечо, перекрестилась через правое и пошла по дороженьке, которая вела прямо. И опять шла она невозможно долго, почти до самой своей старости. А поскольку обуви у нее уже не было — где уж тут напасешься! — шагала она, сердечная, босиком, пока ноги несли. И на всем-то пути, Господи, солнце, как остановленное Иисусом Навином, было в самом что ни на есть зените. И вот, когда силы уже, казалось, совсем оставили путницу, увидела она перед собой все тот же окаянный придорожный камень, а под ним, в тенечке, хорошо ей знакомую женщину во всем темном.

— Здравствуйте, Мария Якимовна! — обрадовалась она.

— И ты здравствуй, красавица, — грустно улыбнулась ей недавняя попутчица. — Куда же ты теперь путь держишь, коли не секрет?

— Да какой же тут секрет?! Иду я, Мария Якимовна, туда — не знаю куда. Суженого-то моего на войне убили, нет его на этой земле. Вот и выходит, что иду я туда, где он меня дожидается. На небо то есть.

— На небо?! — удивилась Женщина в черном. — А я думала, милая, ты в Чечню за капитаном Царевичем идешь. Или не говорила мне в машине, будто больше жизни его любишь?

— Жизнь, любовь… — устало вздохнула одетая почему-то во все монашеское Василиса. — А что это такое — Любовь? И о какой, собственно, Любви идет речь — о грешной земной или о небесной вечной?..

— Вот ты как заговорила-то, Любаша! — еще больше озадачилась Мария Якимовна и вдруг взмахнула рукой, отгоняя черную назойливую навозную муху. — Кыш!.. кыш, несносная!..

И от одного этого легкого взмаха руки пыль вдруг взметнулась с земли аж до самого синего неба. Сгинуло вмиг все в этой самой пыли — и поле, которое называлось, Бог весть почему, Нечистым, и камень тот неизбывный посередь этого Нечистого Поля, и женщина в черном, назвавшая себя тогда, в «жигуленке», Марией Якимовной. И все замутилось, закачалось, поехало, застучало чугунными колесами под ногами…

…а он вдруг как крикнет…

…кто, полковник милицейский?

…да нет же, десантник этот, ейный друг который, как он крикнет горестно так: «Прощай, Лариса!..» А потом как прыгнет с крыши, и, пока летел, подруга, с двенадцатого этажа, все вопил диким голосом: «Р-разойди-и-сь!..» Это, значит, людям, которые на панелях стояли…

— Во любовь-то!..

— И это, по-вашему, любовь, это — жи-изнь?! — пытаясь проснуться, застонала, забормотала Василиса. — Да пропади она пропадом — такая жизнь вместе с такой вот любовью!..

И как только произнесла она эти слова, все вдруг разом кругом нее сгинуло, погасло, будто свет выключателем выключили. И не стало ни утра, ни вечера, ни дня, и наступила наконец самая настоящая ночь, обморочно-душная, кромешная, пропащая…

И внезапно сквозь тьму прожглись глаза, страшные, безжалостные. Кто-то чужой, недобрый под стук колес подкрался к полубессознательной Василисе и, прерывисто дыша, склонился над ней. Опытная, бесстыжая рука сунулась за вырез ее свитера, что позволялось одному-единственному человеку на свете, да и то не всегда, и, обцапав ее упругие, вечно норовившие вылезти из лифчика груди, выпорхнула испуганно и, смутно мелькающая, унеслась…