Пойди туда — не знаю куда - страница 29
…Позвольте! — вправе воскликнуть читатель, ожидавший несколько иного поворота событий. Позвольте-позвольте, — а как же пляж на берегу недосягаемо далекого Мертвого моря, лечебные грязи, таинственный Друг, жизнерадостная хава-нагила?.. Откуда оно взялось, это столь поразившее Капитолину Прокофьевну, да и, не скрою, меня, письмо из государства Израиль, отправленное, судя по штемпелю, еще 20 мая.
Относительно письма поясняю. 12 мая, то бишь в тот самый день, когда меня трясли за грудки два мордатых книголюба, к Василисиному столу в ДК Крупской подошел ее бывший сослуживец С. А. Солонович. Случилось это около полудня, а стало быть, задолго до моего злосчастного появления.
— Простите, у вас разговорник на иврите есть? — озабоченно разглядывая пеструю продукцию, спросил Семен Аронович.
— Разговорника нет. Есть «Иванов и Рабинович» Кунина. Рекомендую.
— Любовь Ивановна?! Вы?! Здесь?! — потрясенно вскричал господин Солонович. Неожиданная встреча с Василисой до такой степени взволновала Семена Ароновича, что там же, в «Крупе», будущий гражданин Израиля, на которого совершенно неизгладимое впечатление произвел эпизод на углу Марата и Колокольной, предложил гражданке Глотовой свое сердце и руку.
— …Правую, — сказал он. — Но, к сожалению, не ударную, потому что я психастеник и левша…
Трудно сказать, шутил он или говорил на полном серьезе, но на Землю Обетованную вместо Василисы улетел вырванный ею из записной книжки и там же на торговом столе исписанный листочек бумаги, каковой Семен Аронович, скрупулезно сдержав данное им слово, и отправил из Тель-Авива по известному читателю адресу.
А вот зачем понадобилась Василисе эта не шибко остроумная, как показалось мне, мистификация, я понял несколько позже, дней через пять после того, как она уехала в Чечню. Я сам видел, как в дверь Капитолины, пошаркав ногами о половик, постучался незнакомый, в дождевике и в фуражке, милиционер. Капитолина что-то долго объясняла ему, потом вернулась в дом и снова вышла, но уже с конвертом в руке. Видел я также, как этот старший лейтенант садился в поджидавшую его под окнами моего дома скромную белую «девятку» с густо замазанными грязью номерами. За рулем автомобиля сидел пожилой человек, с усами и в анекдотически большой клетчатой кепке.
Тогда я еще не знал, что зовут его Ашотом Акоповичем…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
из которой со всей непреложностью следует, что жизнь и впрямь полна неожиданностей
…сон-сон, дрема… танки мчат, пулеметы строчат…
колеса стучат-стучат-стучат…
кто там? — свои — свои все дома…
дома все свои-то об этой поре: шарик в конуре, серый волк в норе,
гномы в горе́, турки в Анкаре,
в стойле кони,
воры в законе…
ой, чегой-то вы, тетенька?! ах, это вы так бредите!..
и куда же вы, русские люди,
все едете, едете, едете, едете?!
взрезали ему грудь-то, а у него и сердце в шерсти! —
и не стучит, а тикает!..
Господи прости!..
а черепа-то светятся, жгут, следят…
душистый горошек, жасмин, мелисса…
— И пошла она, сиротинушка, куда глазки глядят…
— Кто, Василиса?
— А ты слушай, не перебивай! И вот и пошла она, на ночь глядючи, во дремучий, во темный лес. В одной руке лучинка — это чтоб огонь мачехе принести, — в другой куколка…
— Куколка? Какая?..
— Ну, какая… обыкновенная, тряпичная…
— Не Барби?
— Ну вот, скажешь тоже! Сказка-то — русская, значит, и куколка тоже наша, русская… Ну вот, вошла, значит, Василисушка, во ночной во дремучий лес. Темно. Страшно. За кустами волки таятся, деревья стоят, листиками шевельнуть боятся! Села Василиса под можжевеловый кусток, достала хлебушка черствый кусок. Положила куколку на руку, как ребеночка, и говорит: «На, куколка, покушай, моего горя послушай!..»
…сон-сон, дрема, сон… сковороды скворчат, вилы торчат…
…грешники криком кричат…
…колеса стучат-стучат-стучат…
…В ту ночь Василисе, нет, не той, о которой рассказывала дочке молодая полная женщина в красной шерстяной кофте, а той, о которой веду рассказ я, Автор, — в ту ночь героине моей, прикорнувшей на нижней полке общего вагона — под головой сумка, в ногах две тихо шепчущиеся о чем-то цыганки, — так вот, в ту обморочно-душную, стучащую колесами ночь сморенной усталостью Василисе привиделось широченное, конца-краю не видать, ковыльное русское поле. То самое, по которому с ребеночком на руках бежала от душегубов Матерь Божия Троеручица…