Пойди туда — не знаю куда - страница 55
майору милиции Базлаеву… Вопросы есть?»
Вопросов у лейтенанта Цыплякова не было. Дежурный по райотделу бережно положил телефонную трубку и, медленно опустившись на стул, сказал сержанту Пантюхину:
— Ну, Иван Пантелеймонович, похоже, нам еще та птичка попалась…
— Это факт. Это, как говорится, по полету видать, — согласился рассудительный сержант Пантюхин, пивший за соседним столом чай из блюдечка. — Эвона как эта кобыла Губайдуллину челюсть свернула…
— Да, да, челюсть… — задумчиво пробормотал Цыпляков и вдруг, заломив фуражку на затылок, медленно привстал со стула. — Птичка, птичка… Да не из тех ли она «птичек», старшина, не из наших ли «перелетных», Иван Пантелеймонович?.. А-а?!
Сержант Пантюхин, пивший чай вприкуску, так и замер с кусочком рафинада в зубах!
Банда с таким странным, совсем не страшным на первый взгляд названием орудовала в регионе вот уже второй год. Неуловимые преступники не гнушались ничем: грабили квартиры, частные фирмы, банки, инкассаторов, занимались вымогательством, угоном автотранспорта. Тяжелогруженые «КамАЗы» с прицепами среди белого дня исчезали с трасс, ведущих в Москву. Действовали бандиты нагло, на удивление удачливо. И после каждого дела вечно опаздывавшие опера находили на местах преступлений «птичку», какую ставят обычно в товарных накладных красным карандашиком. Убийцы, куражась, оставляли ее на лбах своих жертв, на дверцах выпотрошенных и брошенных грузовиков, на стенах обнесенных квартир.
Дрожащим от волнения пальцем лейтенант Цыпляков набрал домашний номер начальника Новоцаповского райотдела капитана Алфеева.
На часах было десять с минутами.
— «Птичка», говоришь? — недоверчиво пробурчал оторванный от телевизора Алфеев. — Губайдуллину, говоришь, челюсть ногой повредила?.. Слушай, чего вы там с Пантюхиным пьете, чай или?..
— Да уже и Москва заинтересовалась, товарищ капитан! — радостно вскричал Цыпляков. — Я на Петровку звонил. Пистолет-то, оказывается, в розыске, два убийства за ним…
— На Петровку?! — совершенно неожиданно для лейтенанта взорвался начальник Новоцаповского райотдела. — А мне, мне почему не доложил?..
— Так вы же… вы же сами требовали проявлять…
— Что проявлять?
— Так ведь инициативу, — растерянно пробормотал молодой лейтенант.
— Инициатива, Цыпляков, наказуема. Слышал такую мудрую фразу?
— Слышал…
— То-то! — сбавил в тоне капитан Алфеев. — Ладно… что сделано, то сделано. Птичка-то хоть красивая?
— Очень даже привлекательная, товарищ капитан.
— Надеюсь, в клетке сидит.
— Как положено, в камере временного содержания.
— Эх, Цыпляков, Цыпляков!.. Так, говоришь, полковник из Москвы звонил?.. А фамилию свою этот твой полковник назвал?..
И опять ей приснилось неведомое поле, только на этот раз ночное, с багровой, тяжело давящей на душу полной луной. Душный, пахнущий пожаром ветер свистел сухими бодылями кукурузы. Царевич смутно маячил метрах в пяти от нее. Совершенно голый и болезненно худой, как Константин Эрастович, он, то ли от дыма, то ли от стыда, закрывал лицо обеими руками и, вздрагивая всем телом, всхлипывал…
«Ну иди ко мне, я тебя утешу, приласкаю тебя… Боже мой, Боже, да как же я по тебе соскучилась… Ну, иди, иди!..» — тяжело дыша, взмолилась она. И Царевич сделал шаг, и от движения этого между ног у него что-то пугающе мотнулось…
Сердце у нее екнуло, во рту стало сухо.
«Мамочка, да что же они с тобой там наделали!» — вскрикнула Василиса. Она кинулась к суженому своему и только теперь, когда груди ее тяжело всплеснулись — о, сколько хлопот доставляли ей эти по-бабьи большие, упругие, с крупными, в детский кулак, темно-вишневыми сосками, груди! — они, упав, неприлично шлепнули по сильному, ни разу не рожавшему телу, и только тут до нее дошло, что и она сама — нагая…
«Милый мой, — жадно прижимая к себе Царевича, простонала Василиса Сладострастная, — милый мой, любимый, до последней кровиночки родненький! Бедные мы с тобой, несчастные, разутые, раздетые, до нитки обобранные, обманутые! Ты — гол, как сокол, я — голая, как ведьма на Лысой Горе… Ах, обними, стисни меня неистово, как только ты это умеешь делать, больше никто, никто, мой самый сладкий, самый… самый единственный, самый из всех мужиков настоящий… Господи, иже еси, если сможешь, прости меня, дрянь ненасытную!..»