Поздний сын - страница 3

Пахло преющей на солнце береговой тиной, выброшенными шалой волной на песок водорослями, которые потеряли свой изумрудный окрас, и, вылинявшие добела, сухо трещали под ногами; пахло теплой плесенью и от самой воды, застоявшейся, возле берега потянутой жирно-зеленой пеленой. Все эти озерные запахи были привычны ребятне, как родные избяные, где они с азартом улавливали рыбный дух. Подле берега тучами висела мошка, и у парнишек, загорающих на песке, от нее рябило в глазах, трудно было смотреть не моргая, — наворачивались слезы. Это время мошки. А когда она, перезрелая, в начале июля опадет на воду, вычернит собой широкие забереги, — и рыба потянет на удочку, тогда уж ребятишек с песка, точно корова языком слизнет, тогда они, всякими правдами-неправдами, со слезами, со скандалами напросившись в лодки к парням и мужикам или самовольно спихнув на воду какой-нибудь старенький батик, начнут удить окуней.

Но пока еще рыбалка мало волновала парнишек — не приспел ее срок, пока они загорали, пересыпая из ладошки в ладошку пыльный, седой песок, — неспешное текло вместе с песком в вечность счастливое времечко — и почти невидяще смотрели на рыбаков с бродником, чьи очертания колебались и растекались в мираже, смотрели на чаек, на скучное июньское озеро, вяло переговаривясь, теряя тонкую, песчаная струйку разговора, лениво подмечая едва текущую возле них жизнь. Они вроде спали с открытыми глазами, глядя на озеро сквозь нависшие ресницы, как через сухую степную траву; спали, не видя снов. И хотя многие, торчащие здесь спозаранку, уже промялись, хотели есть, но все равно лежали, не чуя в себе той силы, какая подняла бы с песка их обмякшие, дочерна прожаренные тела.

Приятно в такой зной говорить о чем-нибудь прохладном, и Пашка Сёмкин вздохнул:

— Мороженого бы сейчас поесть… Вот бы браво…

Все молча согласились, лизнув обметанные сухостью губы, хотя никто из лежащих не то что пробовать, а и в глаза-то не видел это мороженное, да и знали о нем понаслышке.

— Я бы пол-куля этого мороженного умял за один присест, — раздухарился Пашка.

— Чума огородня!.. — покосился на него Кешка Шлыков — по-деревенски Маркен, низенький, но для своих восьми лет дивно широкий, плечистый, словно приплюснутый мужичок, и уж такой рыжий, что издали казалось, будто волосы его занялись буйным полымем. — Кто же тебе будет морожено в кулях держать?! Дура… Оно же потекет на жаре…

— А в чем оно? — скандально прищурился на него Пашка.

— В чем?.. Ха-ха… — Маркен повел глазами вдоль озера, придумывая на ходу во что затаривают мороженное. — В кадушках оно деревянных. Понял, чуня…

— Ой!.. — по-девчоночьи всплеснул руками меньшой Пашкин брат Саня, прозванный Сохатым, хотя мало походил на могучего таежного лося-сохатого; прозвище, как часто бывало, родилось от имени: Саша, Саха… Сохатый. — Я бы, робя, однако, цельну кадушку слопал, не поморщился.

— Слипнется, — смерив его, заморыша, презрительным взглядом, упредил Маркен, и Сохатый обиженно отвернулся.

— Не-е, счас бы, паря, на коне поскакать… наметом, чтоб ветерок обдувал… — припомнил Радна более знакомое ребятишкам, чем мороженное, приносящее явственное ощущение прохлады; все молча согласились, и разговор спекся, свернулся на жаре.

Так замедленно, сморенно катились душные полуденные минуты, часы. Надо было снова искупаться, но и для этого пока не хватало сил, все силы и желания давно уже испарились вместе с потом в накаленном воздухе.

Искупавшись, разбуженный озерной прохладой, живее других заговорил Пашка Сёмкин, сухой, остроносенький парнишка, с немного косоватыми, темными, круглыми глазами и всегда влажным ртом, отчего казалось, слова быстрее обычного соскользили с его крупных для узенького лица, девчоночьих губ. Говорил он в нос, за что его дразнили то гундосым, то сопатым: дескать, слова в носу застревают, а когда молчит, то сопит. По виду Пашке можно было дать лет десять, но на самом деле ему вот-вот стукнуло семь.

Когда он затараторил, ребятишки или вполуха слушали его, по-прежнему утопая в сонном бездумье, изредка, без большой охоты и часто невпопад вплетаясь в разговор, или вовсе не слушали.